лихолетье трисс меригольд не закончится никогда.
она бежала от войны – и пришла в самое её пекло. новиград должен был стать для неё райским местом, мирным оплотом среди рушащегося мира, куда стекаются все существа в поисках прекрасной жизни и тихой гавани. но мечта обернулась кошмаром – и трисс упивается вином в шумной таверне.
женщина из-за стойки смотрит на неё с отвращением и запрещает своему сыну к  ней приближаться. проклятая, отравленная, заразная – трисс даже не пытается её перебудить.

к чему она пришла? прячется, как беглая преступница, натягивает капюшон накидки сильнее, до кончика носа, выходя на улицу. она видит своё лицо на пожелтевших листах – ей противно. то ли от факта охоты на ведьм, то ли от самой себя – оба варианта релевантные.

не лучше шлюхи – шипит, сидящий напротив неё, проспиртованный мужик с шумом ударяя по столу кулаком так, что тарелки звенят, ударяясь друг о друга. отвратительно. всё это угнетает, раздражает, выводит из себя, нервирует, заставляет подниматься в горле горький клубок. трисс чувствует себя отвратительной – грязной, пустой, падшей.

трисс каждый день слышит истории о притеснении чародеев. каждый день видит на своём пороге девушек, которым нужна помощь – и не может отказать. потому что именно из-за этого она здесь. потому что это показывает – она кому-то жизненно необходима.
чувство собственной значимости загорается в меригольд живительным пламенем.

чужая кровь застилает глаза, пачкает руки. она трёт их мылом, сдирает кожу, но ничего не помогает. эта грязь на ней. она впиталась и смешалась с её собственной кровью. хоть принимай дезинфицирующее внутрь – не поможет. мази, снадобья, чаи – помогают всем, но ней ей. кисарю кесарево – трисс только страдания.
она должна помогать, она же добрая. она же пообещала. [кому?]
они, те кто слабые, приходят к ней, как к спасению, говорят, просят, молят – она, та кто сильная, утешает, лечит, успокаивает. улыбается – хлопок двери – разбивается.
[indent] трисс падет на пол.
[indent]  [indent] падает на колени.
[indent]  [indent] падает на дно.
разбивается в кровь – больно. боль — это хорошо. это значит – живая, ещё может чувствовать.

она всё ещё в новиграде, пока хоть одной чародейке нужна её помощь.
благодушная трисс меригольд помогает всем и каждому. но не в силах помочь себе.
трисс меригольд – трусиха, которая не умеет справляться с собственными трудностями.

помощь-помощь-помощь – в голове не звоночки, а барабанная дробь. она не даёт спать – у трисс усталость хроническая, да и спать уж становится страшно.
страшно, что она прислушивается к каждому шороху.
страшно, что уснуть толком не получается.
страшно, что не проснётся.
страшно, что она понимает – этому не будет конца.

она кричит.
она недостойна.
она не справляется.
трисс меригольд проклята самой смертью, избранная ей же. слабая девочка, которая почему-то считает себя героем. [эта сага не про тебя, чародейка.]

трисс меригольд противна сама себя.
у трисс нет больших зеркал. только маленькие, в которых она может рассмотреть исключительно своё лицо. она и по дому ходит в закрытых одеждах с воротом под горло – удушающее одеяние. кривится – этот мир душит её каждое мгновенье. обугленные лёгкие не принимают кислород – ей всё время жарко, она горит на костре собственных страхов. ей душно. ей нечем дышать. [найди повод, чтобы сделать вдох.]
трисс меригольд никогда не смирится со своим уродством. ей больше никогда себя не полюбить. она закрывает глаза, когда раздевается перед кем-то [когда она последний раз была не одна?] – приходится накладывать чары, стать идеальной иллюзией. за покровом магии – ужасающие запекшиеся шрамы, что не только на коже, но и внутри – трисс разодранная, дефектная, уродливая.

но зрячая.
из её рук выпадает склянка с мазью и катится под стол – медленно и с таким шумом в тишине комнаты, что хочется закрыть уши.
трисс может – она впивается глазами в черты лица филиппы – острые, резкие, с врождённой гордостью и статностью. трисс такого не добиться никогда – она мягкая, пластичная под чужим взглядом, кости переломанные, связки разорваны – собери её сам, как тебе захочется.
ей не комфортно. ей почти страшно. она так хотела сбежать от этого.

холодно? по щекам катятся слёзы – она дёргается, чтобы смахнуть их и прикусывает губы, прокусывая – вкус собственной крови приятен. она не боится своей слабость – признаёт её. но филиппа смотрит смертью – перед смертью не предстало стоять зарёванной.

трисс проиграла свою жизнь давно, как пьяница последний грош в карточной игре.

– я готова бы идти за тобой, филиппа. но ради чего? опять кровь, убийства, интриги. – трисс старается изо всех сил не надрывать голос. трисс – сильная, когда нужно. [но нужно ли сейчас?] – я нужна здесь. ты мыслишь глобально, а я слышу каждого. в новиграде нужна моя помощь. – она прячет свои глаза [какая разница – филиппе всё равно.], комкает длинную юбку, чтобы не впиваться ногтями в ладони.
филиппа – хищник, которому легко почует кровь.
трисс – добыча, которой уже некуда бежать.
– их много. тех, кто не в состоянии защитить себя сам. [меригольд, а кто защитит тебя?] считай меня безмозглой и наивной, у меня своя правда.

филиппа – монументальна. трисс смотри на чёрный кудри – застывшая гарь; на пустоту глаз – ночной кошмар наяву. голос режет по не затянувшимся ранам – больно-больно-больно.
трисс – переваренные отбросы новиграда. ей бы засмеяться – смотри, филиппа, смотри чем ты ещё можешь, я не сдохла. я не сдалась.
трисс не боится смерти – они с ней подружились на влажной земле холма. она устала от боли.
но если болит, значит – живая? [ирония жизни, меригольд. плата за выживание оказалась очень высока.]

трисс – неумелый ребёнок. ей нужна рука, за которую держаться; спина, за которой стоять; ей нужен патрон – ей нужно, чтобы её кто-то вёл. потому что сама себя она заводит только в вязкое, глубокое болото.
она знает – идти за филиппой – спускаться в ад. там всё в огне инквизиции, крови чародеек, горах холодных мёртвых тел.
трисс просто хочет покоя, но не знает, как в нём жить.

идти за филиппой – идти под венец дьявола. но трисс и так в аду, ей не должно быть страшно.
ей бы вложить себя орудием в её руки – делай, что хочешь [только дай мне повод жить.]
трисс смотрит ночному кошмару в глаза и видит себя.
ей хочется умыться.

я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
и это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.

   как я к этому пришел?

   думаю, каждый из нас в своей жизни приходил к этому вопросу, вспоминая определенный момент // период своей жизни, оставаясь наедине с самим собой. например, вы наверняка приходили к подобной философии, куря на балконе и смотря на огни ночного города. возможно, этот вопрос преследовал вас во время бессонницы на рассвете, когда за окном начинали петь птицы, а кто-то из соседей уже варил утренний кофе, поджаривая омлет с беконом. может быть, такой вопрос приходил с предательством. предательством друзей или любимого человека, или после ссоры с родителями. возможно, он приходил в вашу жизнь со слезами и болью, а за ним следовали алкоголь, одиночество и депрессия. а, может, он приходил с минутами радости и счастья, веселья, когда вы стояли на берегу моря рядом с кем-то, кого любите. возможно, вы разочаровали родителей и были отчислены из университета или разочаровали начальство и были уволены с работой, и подумали о своих ошибках в таком ключе. или добились кого-то, в кого долгое время были тайно влюблены, и ощущали себя, как окрыленный человек, способный, как железный человек, капитан америка и халк в одном флаконе - сделать все, что угодно.
   
   вы могли думать над этим вопросом в состоянии радости или грусти.
   вы могли думать над этим вопросом, будучи в одиночестве или в компании.
   но и вы сталкивались с ним, не правда ли?

   коттедж 'ракушка'. берег моря ласкает кожу ног, волны бьют по ним, капли брызг попадают на ткань подвернутых джинс. соленая вода немного щиплет небольшую рану чуть выше щиколотки, едва заметно. он не любит ранние подъемы, но почему-то здесь просыпался с рассветом. он не любил моря, океаны, не умел плавать, боялся течения. он не чувствовал себя там комфортно. он словно был под куполом, пристальными взглядами. как будто стоял под постоянной камерой, под лупой, где его досконально изучали, допрашивали, и любое неверное слово означало казнь поцелуем дементора. к нему здесь относились хорошо, с непритворной добротой. его знали с его ранних лет, видели, как он рос, какие делал успехи, какой строил жизненный путь. но на него смотрели под ракурсом 'сын люпина'. не смотрели под ракурсом 'мужчина дочери'.

   он не любил быть разочарованием. он отвечал открыто и искренне, не скрывал о себе ничего, не сглаживал те углы, которые могли не понравиться кому-либо, или которые были камнем преткновения в их отношениях. он был взрослым, был рассудительным. он знал, что нет смысла что-либо утаивать, что, возможно, ее семья станет его семьей, и множество праздников они встретят за одним столом. он знал, что это возможно. но не знал, что рано или поздно это закончится. но в моменты радости, когда волны шептали ранним утром о том, что настал новый день, обивая его ноги, а она лепетала что-то по-английски [и в ее словах проскальзывала французская речь], он думал о том, как пришел к этому. думал, ощущая себя одновременно свободным, но скованным и при этом счастливым.

   ///

   он знал, что, когда откроет глаза, то увидит белоснежный потолок. не будет коттеджа, моря, рассвета, завтрака и мимолетных французских словечек, сказанных с французским акцентом. он оттягивал этот момент на максимальный срок. лежал, чувствуя, как от дивана в кабинете затекли мышцы шеи и правое плечо, уже заранее знал, что рубашка наверняка помялась, а волосы растрепались. там, за дверью, кипела жизнь. рабочий день был окончен два с половиной часа назад, но менее шумным отделение больницы не становилось.

   он задавался вопросом снова и снова - как я к этому пришел? сидя в пустой гостиной у себя дома. находясь на работе в минуты, когда не был ею занят. поздравляя тех или иных друзей и коллег с помолвкой // свадьбой // годовщиной // рождением потомства. большинство его коллег уже обзавелись семьями, имели стабильность в личной жизни, и между карьерой и работой в свое время выбрали домашние вечера за ужином и чтением сказок детям.
   единственное, что было стабильного в его личной жизни - что она больше напоминала личную смерть.

   два глухих стука в деревянное полотно двери. ему приходится открыть глаза, выбираясь из лап вечерней дремоты, раньше, чем хотелось и было запланировано. хочется застонать, спрятаться, сделать вид, что его здесь нет, что он уже давно ушел и находится дома, счастливый, в объятиях любимой женщины, а через минут десять они пойдут ужинать за бокалом красного сухого, обсуждать бытовые и текущие рабочие дела. приходится резко принять положение сидя, расправить ткань рубашки, поправить растрепанные волосы и натянуть дежурную улыбку, которую все так привыкли видеть. взять в руки первую попавшуюся историю болезни с кофейного столика у кожаного дивана, на котором он позволил себе вздремнуть, открыть ее с поглощенным видом. не обращать внимание на боль в шее и предплечье, на то, как режет глаза от того, что уснул в линзах. он не может позволить себе быть слабым или растерянным. не может позволить другим увидеть себя таким.

   еще утром он договорился с коллегой поменяться и подежурить за нее. все в отделении знали, что люпин часто ночует в кабинете, и не откажет в замене на ночь. не отказал и в этот раз. он кивает дежурному помощнику, который сует размашистым почерком заполненную историю болезни и поясняет что-то о сотруднице министерства, которую привезли. он слушает так, что речь влетает в одно ухо, вылетая из другого. он привык опрашивать пациентов сам, общаться с ними сам, выяснять все детали сам. так было достовернее, чем создавать препятствие в лечении в виде сломанного телефона. люпину нравилось общаться с людьми. нравилось узнавать судьбу того или иного, примерять их жизнь на своей шкуре, рассуждать, как бы он поступил на их месте. он никогда не осуждал кого-то. он всегда считал, что каждый создатель своей судьбы, имеет разные обстоятельства, причины для тех или иных поступков. в конце концов это выливалось в одну простую истину - 'мы все творцы своей судьбы'.

   он уже встает, параллельно изучая данные нового пациента и натягивая на себя халат, накинутый на спинку рабочего кресла. он возвращается к этим трем строкам раз, второй, третий, и еще множество, перечитывая их и как будто надеясь, что на следующую вычитку буквы изменятся, а он увидит что-то иное. но буквы предают. буквы не меняются. слова не исчезают. имя не меркнет. история болезни гласит обо всем, что ему надо знать прежде, чем он отправится в приемный кабинет, всего несколькими строками.

   дата рождения: ii.v.mm [22 полных года]
   место работы, должность: отдел министра магии и обслуживающего персонала, личный помощник
   фамилия, имя: мари-виктуар уизли

    в секунду он снова оказывается на побережье, стоит босыми ногами на песке в расстегнутой светло-голубой рубашке и подвернутых джинсах, края которых мокрые от волн. его волосы треплет приходящим с моря ветром, он щурится просыпающимся лучам солнца. он слышит ее смех, слышит, как ласково она называет его по-французски. он улыбается не потому что так надо, а потому что ему хорошо.
   еще через две он возвращается в кабинет, стены которого окрашены светло-лавандовой краской, а шкафы в котором уставлены многочисленными книгами, сборниками и трудами целителей, колдомедиков, ученых. он слышит краем уха, как его окликают. сначала зовут 'мистер люпин'. потом - уже более встревоженно - 'эдвард?'. он поворачивается. говорит, что сейчас подойдет. его оставляют одного. ему надо побыть одному. хотя бы на пару минут.

   мари-виктуар. имя из прошлого.
   мари-виктуар. человек из самой глубины сознания. спрятанный в самую дальнюю, самую глубокую его нишу.
   мари-виктуар. морской бриз с привкусом соли. аромат пряных духов с нотками пионов, которые он сам трепетно выбирал для нее не один день и не в одном специализированном магазине.
   мари-виктуар. что-то оставленное, но не забытое.

   он улавливает все тот же аромат еще только подходя к приемной комнате. он не доверится тому, что написано в истории, заполненной чужим почерком. он должен узнать все самостоятельно. он бегло смотрит на установочные данные пациента. она до сих пор не замужем. она не обзавелась семьей. она не оставила работу в министерстве. она была..?
   он останавливается в дверях, дойдя до этой фразы. ошибка. помощники часто допускали их от усталости или по невнимательности. он никогда не ругал их за это - всегда входил в положение, всегда понимал. его любили, как наставника. он был моложе других целителей, отличался человечностью, спокойствием, уравновешенностью. но не считали размазней. эдвард люпин заслуживал авторитет своими способами.

   она ничуть не изменилась.
   сколько они не видели друг друга? он не мог точно сосчитать количество месяцев, прошедших с момента, когда она собрала вещи и исчезла. пара мимолетных встреч в косом переулке. пара бессмысленных разговоров про работу и успехи. он не брал их в расчет, но даже они все произошли до хеллоуина. не менее полугода - а она не изменилась. она была все так же прекрасна. но теперь оставалась чужой. -мисс, мне чертовски знаком аромат ваших духов, - он прикрывает дверь, садится на рабочее место, разворачивает историю. делает то, что делал множество раз за четыре года своей работы. отчего тогда теперь так нервно трясутся пальцы на руках? -меньше всего ожидал увидеть тебя здесь. большую часть данных я сверил, все указано правильно. только пара моментов. в истории помощник указал, что ты была доставлена с работы. я должен знать, что произошло, во всех подробностях. если тебе сложно говорить об этом сейчас, мы можем отложить это до утра, или я могу обеспечить тебя обезболивающими зельями, если ты готова сейчас.

   его голос не дрожит, хотя в горле пересохло в момент. он всегда боялся, что столкнется с болью кого-то из близких. [а были ли они близкими сейчас?] мари-виктуар - хрупкая кукла со светлыми волосами, облаченная в идеальные одежды и блестящие манеры. для тех, кто ее видит, но не знает. мари-виктуар - твердый и упертый боец, лидер, не боящийся боли, не показывающий свои страхи. из рассказов крестных он знал о том, какой была ее мать флер в школьные годы, попав на турнир трех волшебников, какое мужество демонстрировала по ее окончании, когда с биллом случилось несчастье в виде встречи с оборотнем и когда пришло время ступить на путь войны и битвы за хогвартс.
   сейчас он видел, что ей больно.
   сейчас он знал, что она сильная.

   он встает, идет к стеклянному шкафу, копается некоторое время в его содержимом, перебирая на полке разные бутыли и колбы. наконец, находит нужное. берет пустой стакан и бутыль из темно-зеленого стекла, ставит перед ней. садится уже не на рабочее место, а рядом с ней. она не станет говорить, что ей больно и не станет просить о чем-либо, такой вопрос было глупо даже задать. -выпей. тебе станет легче, это снимает боль.

в её аду сегодня жарко — белки наливаются красным, улыбки царапают кожу на запястьях. зелёные бутылки поганого heineken становятся своеобразным звуком сопровождением — их ногами пинают, они друг о друга стукаются. звенят ( звенит в голове ) . каждый раз ощущение, будто целая тропинка из домино рушится — ждёшь, что кто-то что-то разольёт, разобьёт, катастрофы ждёшь ( это как смотреть на машину, что вот-вот собьёт человека, и не кричать ему « осторожнее » ) — ничего не происходит.
аника делает глубокий глоток; в наркотическом голосе мика джаггера она находит что-то родное ( это как будто оказываешься в городе, где был ребёнком и видишь свою старую детскую площадку ). она вливается всем своим телом в кожаный диван, смутно похожий на отвратительный честерфилд, и ногтям пытается оторвать заусенец.

это чем-то напоминает домашнее порно. то самое плохое домашнее порно с экраном в стиле blur и жизнью в прошлом веке, когда никто не знал о существовании hd. то самое плохое домашнее порно, на которые ты смотришь с пугающим извращением — отсутствие какой-либо операторской и режиссёрской работы обнажает перед зрителем всю естественность секса. героями домашнего порно становятся люди настоящие и воняющие своей отвратительной реальностью, где их не приукрашивают красивыми ракурсами камеры или тоннами макияжа. где не снимается тысяча дублей. где всё так, как есть. эта гнусная реалия не для тех, кто мечтает о красивой жизни. эта гнусная существенность для тех, кто уже устал верить в розовое.

в пятнадцать такие вечеринки и правда домашнее порно; в двадцать семь — оргия с бдсм, где шрамы остаются и кайфа как-то меньше.
из дерьма сложно вылезать, когда его уже по горло.

аника учится понимать, что жизнь свернула по направлению большой такой задницы, состоящей из одних только проблем — наверное, когда выпила последний шот текилы ( тринадцатый ) и осознала, что он был лишним. ей не хочется блевать, ей хочется вскрыть вены, вылить из них лишний алкоголь и продолжить дальше. а плакать хочется от мысли, что она потом зальёт в себя ещё спирта и будет ходить по своему алкогольному кругу — когда я трезв, я чувствую подвох.

аника знает как звенят бутылки ещё с детства — она знает, что алкоголь делает взрослых добрыми и шумными, но когда сама впервые его пробует, не понимает как так. аника доброй никогда не была — подбирать на улицах котят, кидать мелочь бездомным легче, чем быть доброй, — и никогда от алкоголя такой не становилась. она становилась агрессивной, грустной, любвеобильной, но доброты в ней мало. это очередной детский обман, и анике от него тошно ( она отказывается от всех своих детских воспоминаний, создавая новые ) .

аника движется в неоновых цветах своих гротескных трипов, и пытается не упасть в яму вторичной жизни, где громадные машины закатывают человеческие жизни в асфальт, делая их плоскими. лучше сдохнуть, чем позволить асфальтоукладочному катку проехаться по реальности. аника играет в жизнь по простым правилам — либо она сидит за рулём этого катка, либо стоит на газоне, куда этот каток не заедет.

в лидсе пахнет летом, и аника понимает, что до сих пор теряется среди улочек — в пять утра она этот город знает куда лучше. пьяной она дойдёт куда угодно, но когда трезвость сковывает сознание, ей хочется просить о помощи. только сейчас аника пьяна и улыбается отвратительно; за спиной дверь душной квартиры закрывается, лицо прячется за солнечными очками — тут люди на работу выходят, а аника ищет ближайшую канаву, чтобы наконец выблевать вечер из памяти.

во рту — привкус лакричных конфет ( аниса и болезни ).
сложнее всего каждый раз уходить домой.

аника раскидывает руки шире, чтобы распять было проще, и не спрашивает больше « почему ». на брата смотрит — с м о т р и т . от мике рябит перед глазами; на его лице — тёмные бельма, серые отпечатки ( аника могла бы знать, что оставило их, но не хочет ). она вздрагивает — внезапный приступ головной боли ввинчивается в висок; под этанолом, пропитавшим анику насквозь, много живого и совсем ничего искреннего.

— доброе утречко , — интонации аники острые, колкие; они встают в оборонительную стойку и всегда готовы ужалить. у брата лицо похоже на мятый лист железа — аника разучилась пробираться за него. её собственное — мятые этикетки от бутылок, которые срывает главный герой фильма « поймай меня если сможешь ».
аника подделывает не чеки, а семейные ценности.

смешнее ( или наоборот ) всего, что аника — не подделка. это семейное — быть до остроты настоящими; от этого ещё хуже — аника настоящая в своих проебах.
аника ворует воздух у мике, хотя они могли бы дышать вместе. ворует и улыбается по-блядски.

— ты что, тоже нажрался? — аника слышит спирт в чужой крови так, словно он уже с ней разговаривает ( однажды аника словила белочку и болтала с собственными венами ). она смеётся. смеётся. смеётся.

семейные, блять, ценности.

больно. очень больно, слышишь?
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] на уровне сердца и даже чуть выше.
[indent]веревка крепко шею обхватывает – глаза закрываются. она воздух хватает прерывисто, отчаянно (бессмысленно). свет исчезает почти мгновенно. и темнота. темнота леденящая. в ушах свист магического экспресса, залитого яркими лучами солнечными. среди группы провожающих её улыбка добрая, сплетение рук морщинистых на плечах детских. тебе ещё не время отправляться в путь, дорогая. твоё время ещё не пришло. ветер развивает цветастые ленты в косах аккуратно собранных на затылке. рената головой машет отрицательно, изо всех сил хватается за мантию бабушкину. слова удавкой горло сжимают – ответить не получается, один невразумительный хрип. пожалуйста, забери меня к себе. кира булстроуд закрывает глаза, и по щеке её скатывает слеза одинокая. она гладит внучку по щеке румяной, и повторяет набатом. твоё время ещё не пришло. твоё время ещё не пришло. а после снующие по вокзалу волшебники подхватывают бабушку в водоворот.
[indent] экспресс отправляет ровно в пять часов тринадцать минут. сигналит гудками громкими. бабушка кира стоит в последнем вагоне, легко рукою машет и отправляет поцелуй воздушный.
[indent] твоё время ещё не настало.
[indent] открывать глаза страшно. вечернее солнце пробивается через пыльные оконные стекло, заставляет жмуриться. перед глазами силуэт размытый – плечи покатые, волосы темные. она пытается уловить слова, летящие словно вороны, испуганные, но слышит только свист пронзительный. руками дрожащими проводит по шее – больно. каждый вдох отзывается внутри будто хрустом костей переломанных. пальцы ледяные сжимают его ладони, проводят по лицу, надеясь узнать черты знакомые. неужели он все понял? неужели пришел и спас её? неужели она нужна ему не просто как вещь антикварная, не просто как спутница на приемах и балах, а кто-то больше? подушечками пальцев по скулам выступающим, бровям широким, уголкам губ. не он. вздох теряется в рыданиях накатывающих. зачем вы это сделали, мистер мальсибер? ЗАЧЕМ? на крик срываться сил нет вовсе, бормочет тихо, едва различимо. у неё глаза стеклянные – совсем неживые. и немой ответ, спрятанный за сотнями несказанных слов.
[indent] например, о том, какие теплые у него руки. и как каждый раз, когда он касается, внутри разливается спокойствие волнами. как в танцах она становится ближе, чтобы чувствовать его дыхание на своей коже. как не отказывает ему в просьбах первых танцев (хотя права такого более не имеет), или показать новый сорт пионов в саду лично (хотя увлечение садоводством осталось недовольством детским). когда невзначай коснуться его руки и задержать её дольше, чем следовало бы. когда одним взглядом объяснять ему, как радостна каждая встреча. и каждый четверг выбирать лучший наряд – непременно открытые плечи. распускать локоны каштановые (потому что когда-то он говорит, как ей идет эта прическа).
[indent] например, о том, как важно для неё каждое слово им сказанное. как прикосновения отдает жаром. как каждый раз шагами мерить комнату и вспоминать их встречу прошлую. осознавать, что до жути это неправильно. что он – не её муж, он – (не) её судьба. решить сегодня, сейчас же, перестать выходить за рамки дозволенного, а после улыбаться широко, приветствуя его. чувствовать губы его на тыльной стороне ладони. иногда они заменяли приветствия недо_поцелуями – три касания щека к щеке. (они интимнее самых смелых ласк дервина) она находит в нем поддержку и понимание, которого не встречала после смерти ближайшей сердцу родственницы. она находит в нём покой. (сердце гулко стучит в груди).
[indent] зачем вы это сделали, мистер мальсибер? не в силах сказать слов других, повторяет снова и снова. в рыданиях сотрясается и лицо отворачивает. её не должны были найти так быстро. её не должны были найти вовсе. тряпичной куклой в руках его обмякает, послушно дает набросить пиджак на плечи и заключить в круг рук сильных. глупаяглупаяглупая. что, если бы он не успел? что, если бы прибыл на несколько минут позже? или по делам важным отменил традиционный обед в поместье брата? рыдания становятся громче. что, если бы поиски не дали ничего? ей до мурашек страшно от того, что сейчас в комнату ворвется муж и свекровь (но других голосов неслышно). страшно возвращаться домой со следом сине-алым на шее. искать объяснения глупые, говорить, что всё нормально. снова улыбаться. снова приветствовать радушно гостей на примах. снова подхватывать локоть дервина, и рассыпаться на части в попытках зачать ребенка. (который дервину, кажется, и не нужен) рената плачет без слез, громко хныкает (совсем по-детски) а дрожь тело не отпускает. ей хочется рассказать всё рейнарду. он ведь поймет её. всегда понимал. ей хочется закричать о боли, в которой живет уже который месяц так, чтобы услышало всё соединенное королевство. чтобы стало легче, чтобы отпустило. но…
нет никаких сил кричать.
[indent] она чувствует себя зверем, в угол загнанным, и бьется будто в предсмертных конвульсиях. пора привести себя в чувства. воспитанные леди не сидят с красным носом перед благородным лордом. воспитанные леди не совершают поступков опрометчивых (а если и совершают, делают так, чтобы и вовсе о них не жалеть) (мертвые ведь ни о чем не жалеют?) сильные женщины способны собрать брак разрушавшийся по кусочкам и привести все к счастью эфемерному. рената ненавидит эти стереотипы. почему о браке должна заботиться только женщина? почему даже брак превращается в институт обмена связями и приданным? почему, даже если брак – продуманная и выгодная для обеих сторон сделка, о её поддержании должна беспокоиться только одна из сторон? рената считает каждый вдох и выдох. почему здесь рейнард, а не дервин, дементор его подери? потому что дервину мальсиберу плевать на жену собственную. стоит давно это признать.
[indent] я живу в постоянных упреках. голос сломанной куклы механической, заведенной. она сама не осознает, как просто перенимает привычку мужа показывать окружающим то, чего в мире не сыскать. притворяться мастерски. прятать глаза красные от ночи бессонной от матери. говорить отцу, что дела у них идут прекрасно. поднимать глаза страшно, грудная клетка вздымается вверх-вниз. слез не остается ни капли. мы в браке уже два года. обещания быть вместе до конца веков, стать опорою друг для друга во времена тяжелые рассыпаются мелкими песчинками под ветром северным. рената не подымает глаз. и каждую ночь мы пробуем зачать наследника. сначала всё было так романтично, так трепетно. он боялся к ней прикоснуться, она краснела от его поцелуев. они были омерзительно счастливыми, прятались от взглядов родительских в коридорах тенистых. после их первой ночи брачной он оставил для неё букет розовых фрезий и записку короткую «моей дражайшей супруге». (один из цветков до сих пор спрятан меж пожелтевшими страницами справочника трав) она ждала его вечерами долгими с работы, слушала рассказы о буднях трудовых. перехватывала руку, когда чувствовала, что поддержка нужна. она старалась сделать все правильно, чтобы не знал он тревоги дома. чтобы стать ему надежной женой. полгода назад его как будто подменили. я не знаю с чем, это связано. он просто отказывается говорить со мной. раньше такого не было. разговоры об отсутствии наследников у младшего мальсибера с супругой пошли уже на первой годовщине их брака. светские леди перешептывались, элегантно прикрывая губы алые бархатными перчатками. рената убеждала себя, что не слышит их. время просто ещё не пришло. у них обязательно будет наследник. (когда-нибудь) рената замолкает и закрывает глаза. как продолжать дальше – не знает. как сказать мягче (и стоит ли?) – не понимает. а рейнард слушает, будто боится слово пропустить. и сердце его бьется часто-часто (про себя она считает удары)
[indent] я пыталась найти решение нашей проблемы: обычаи, зелья, колдомедики. хваталась за любую возможность. каждое слово отдает болью где-то в легких. каждое воспоминание – иголка острая прямо в сердце бьющееся. рената сжимает ладони в кулаки, и ногти оставляют красноватые полумесяцы на бледной коже. скандалы стали слишком частыми. а вчера он поднял на меня руку. он делает меня виноватой во всех бедах. но я абсолютно здорова. щека как будто вспыхивает снова от слов сказанных. перед глазами дервин (действительно ли?). чудовище. обозленный зверь, который перехватывает горло тонкое и выплевывает оскорбления ей в лицо. пальцы сильнее сжимают горло. ты просто ничтожна, рената. она просит себя снова не плакать. просит себя оставаться беспристрастной. он ведь умеет держаться, почему так не делать ей? почему ей просто не стать такой же холодной и безразличной? вы же знаете, мистер мальсибер, в нашем мире принято проблемы деторождения списывать на счет женщин. ведь это же наше дело – раздвинуть ноги и родить. у неё голос дрожит. слезы снова катятся по щекам. она его так сильно любила. она так сильно его обожала. она готова была стать для него всем. эти слова все разрушили.  сначала он извинялся, раскаивался. говорил, будто это нервы, это работа, это просто тяжелые времена. их брак стал сплошными тяжелыми временами. когда он повторяет это второй раз, она разбивает одну из ваз за пару дюймов от его головы. «не смей так говорить, дервин мальсибер – а что ты мне сделаешь?» в его словах нескрываемая насмешка и чувство собственного превосходства. следующим утром она извинится за неподобающее поведение. я просто хотела, чтобы он поддержал меня. чтобы он был рядом со мной, а не сражался против меня. в ушах стоит треск разбитой склянки зелий. так больше нельзя. она подымает глаза и пристально смотрит на него, смахивает слезы тыльной стороной руки. пиджак все ещё на плечах лежит приятной тяжестью. рената касается следа багрового на шее, и каждое прикосновение отзывается болью.
[indent] зачем вы спасли меня, мистер мальсибер, если жизнь моя невыносима? она боится ответ услышать. я не знаю, как теперь возвращаться к супругу. и что ему сказать? что чувствует она его озлобленность беспричинную? что брат его знает её лучше, чем сам благоверный? что в который раз подставлять щеку она не готова? рената закрывает лицо ладонями и падает ниц. пытается убедить себя, что это всего лишь видение. что нет ничего этого в самом деле. пожалуйста, оставьте меня. дайте мне завершить начатое. так будет всем намного проще.

Светает.
   За эту ночь мне снова повезло ни разу не сомкнуть глаз. Мысли давили огромным прессом, не давая уснуть, да и я бы не сказал, что очень сильно пытался. Моя голова была забита настолько, что я даже не заметил, как быстро пролетела ночь. Где-то слева я слышал, как мирно посапывал Минхо. А чуть дальше него наверняка спал Ньют. Но я думал не о них. Мысли мои были далеки от спящих друзей. Это все было о ней.
   Тереза.
   С тех пор, как телепатическую связь между нами оборвали, в моей голове как будто появилась пустота. Словно где-то там был стул, на котором сидела все это время в Глэйд, в Топке, на базе ПОРОКа Тереза, и сейчас этот стул пустовал. Конечно, там были места и Ариса и даже Рэйчел, которую я не мог вспомнить, но это все не было важно по сравнению с тем, что я лишился связи с ней.
   Я хотел простить предательство своей подруги, но забыть все не так просто. Я помнил все события Топки так отчетливо, будто это произошло всего несколько секунд назад. Как она целовала Ариса, как говорила, что ПОРОК это хорошо, как просила прощения, и как внутри меня разъедала горечь. От неопределенности. От желания простить и нежелания видеть ее когда-нибудь еще. Не зря они писали, что Тереза предатель. Они знали. Это была всего лишь очередная их вариация.
   Я чувствовал себя опустошенным дураком, которого не просто обманули, о еще и благополучно растоптали. Мне было жаль Бренду, которая смиренно ждала, когда же ее шанс придет, но я понимал, что этого не будет. Что, соверши Тереза еще хоть миллион проступков, предай она нас еще сотню раз, это чувство не пропадет. Чувство, которое сложно объяснить словами. Мы оба не знали и не могли вспомнить о том, что было между нами до того, как мы попали в Глэйд. Почему они выбрали именно нас четверых. Какие были отношения между нами и между Арисом и Рейчел. Паренек говорил о том, что помнил происходящее до Лабиринта, но я верил ему с трудом. Вместе с чувством нехватки логического начала не хватало и чувства законченности. Как будто несколько глав и концовку вырвали, оставив от книги лишь середину, и выбросив нас в нее. Адаптироваться к этому становилось с каждым днем все сложнее, как и видеть Терезу постоянно рядом с нами. Я прекрасно замечал косые и не одобряющие взгляды Ньюта и Минхо в сторону нашей предательницы. Они будто молча задавали этот вопрос — 'почему мы взяли Терезу с собой, когда снова сбегали из ПОРОКа?'. И я не мог бы им ответить, поэтому каждый раз всего лишь опускал потупленный взгляд. Я был уверен в том, что она нужна нам [нужна мне], и без нее мы пропадем, но аргументировать это не мог. К тому же, Бренда каждый раз задавала мне провокационные вопросы, и не упускала случая пройтись по истории с Терезой. Негласное соперничество между ними было заметно любому, только теперь Тереза постоянно молчала, и ни с кем не разговаривала, не отвечая даже на колкости Бренды, в то время как вторая искала возможности высказаться.
   Я молча встаю со своего оборудованного на полу заброшенного здания спального места. Мы организовали здесь свое подобие Глэйд позавчера, и каждую ночь кто-то один оставался дежурить у входа. Сегодня это была Гарриэт. Сейчас она спокойно дремала, опершись головой на стену и сжимая в ладони копье, но я знал, что, как только она услышит единый шорох, то будет наготове. Так и произошло. Стоило мне ступить за черту комнаты, как древко копья уже было нацелено на меня. -Тише, тише. Я всего лишь хочу подышать, — смуглая девушка едва слышно что-то пробурчала, зевнула и встала. Когда я отходил от нашего укрытия, то видел, что Гарриэт теперь ходит вдоль стены туда-обратно.
   Пока я дошел до края леса и ушел настолько, чтобы меня стало едва видно, утро вступило в свою силу окончательно. Я отвык от голосов птиц, а здесь, среди деревьев, звонко играл птичий щебет. В своей гонке за жизнь и побеге от смерти мы все забыли о том, как это — радоваться обычным вещам. В общем-то, мы и не помнили. Каждый из нас был оторван от родителей и заперт в ПОРОКе с детства, и такими повседневными вещами мы не привыкли наслаждаться. Пройдя через лес, я спустился к краю маленького озера. От нас скрывали целый мир, говорили, что там, за стеной ПОРОКа ничего нет, и что мы видим после побега? Что мы можем начать жизнь с чистого листа, заново, в новом мире. Где Вспышка побеждена, и люди, которые создали ПОРОК мертвы, а сама цитадель зла разрушена. Мы стали создателями нового мира. Может, в этом была наша роль, а не в создании Лабиринта?
   Я набираю воду из водоема в рот, выплевываю, мою руки. Вода здесь прозрачная и еще ледяная. Мне не хочется думать о том, что действительно именно мы с Терезой были не составной частью эксперимента, а одними из создателей этого зла. С другой стороны, не сотри они нам память и не отправься мы в Глэйд, смогли бы мы спасти всех, кто были в разных лабиринтах? Думаю, мы бы дальше ставили этот эксперимент по частям. Они сделали нас убийцами. А после изменили нас и в этом, сделав спасителями. Интересно, чего хотел ПОРОК от нас, и какова была их истинная цель? Теперь, когда вся система рухнула, мы об этом не узнаем. Все испытуемые теперь свободны и направляются в разные части материка. Мы решили остаться в центральной части, и осваивать места здесь.
   Когда на мое плечо ложится чья-то рука, все внутри меня подскакивает. Я резко встаю, схватив преследователя за руку, поворачиваюсь, и внутри все снова замирает. Передо мной стоит она. -Что ты здесь делаешь? — я смотрю на нее. На заспанные голубые глаза. На растрепанные темные волосы. На тот самый внимательный взгляд, который смотрит всегда прямо в душу. Она всегда смотрит так, будто читает то, что у тебя в голове. Тогда, в Лабиринте. В стенах ПОРОКа. В хижине в топке. Так могла только она. И никто не мог этого заменить. Но я пересиливаю себя, и старательно не поддаюсь этому больше. Отвожу взгляд и отпускаю ее холодные пальцы. -Уйди, Тереза. Я не хочу тебя видеть.
   После того, как мы по ее вине снова оказались в стенах ПОРОКа, нам ни разу не удавалось оставаться наедине. И я старательно избегал этих моментов, уходил от ее присутствия и одновременно боялся и ждал этого момента. Рано или поздно он должен был настать, ведь Минхо и Ньют не всегда могут быть рядом, да и следящая за поведением Терезы Бренда, ожидающая подвоха еще больше, чем я, тоже не могла оказываться между нами постоянно. Я отворачиваюсь, сажусь на уже примятую ранее траву, и снова опускаю свой взгляд на воду. Спустя примерно полминуты Тереза садится рядом со мной. Она молчит, ни с кем не разговаривает, только постоянно слушает уже несколько недель. Мне хочется, чтобы она не говорила со мной никогда, и убралась отсюда, присоединилась к другой группе, и все было в порядке. И одновременно хочется, чтобы она хоть что-то мне объяснила. Может, тогда я ее пойму?
   -Тереза, я...— я поворачиваю свое лицо к ней, и не успеваю договорить. Ее губы накрывают мои раньше, чем я заканчиваю мысль. Мне не хочется отвечать, потому что слишком много вопросов сейчас стоит между нами, как тогда, когда она сделала это впервые. В хижине в пустыне, не ответив ни на один заданный вопрос, она сделала то же самое, и ушла. Но я не могу противиться этому желанию. Беру ее лицо в свои руки, и тогда она сама отстраняется от меня. -Почему ты это делаешь? Что теперь? Ты уходишь от вопросов, и уйдешь сейчас снова?
   Я вижу в ней смятение, и как в утреннем свете блестят слезы в ее глазах. Тереза сильная. Когда я увидел ее впервые в Лабиринте, я понял, что эта девушка сильнее любого из парней-глэйдеров в моральном плане. Тереза всегда была кремень. И она говорит то, что выбивает почву из-под меня. 'Ты всегда делал меня слабой, Томми'. Мне становится жалко ее отчего-то, и я начинаю чувствовать себя полным идиотом. Во мне борется противоречие. Все закончилось, и можно забыть о том, что произошло. Что Тереза отдала нас ПОРОКу, хоть и организовала побег после, и это едва ли не стоило ей жизни. Вторая сторона медали в том, что, если она уже тогда скрывала что-то, то может совершить что-то еще раз. Тереза загадка. И никто не знает, что от нее ждать. -Нет, прекрати, — я встаю, отхожу на несколько шагов, хватаясь за голову и проводя руками по и без того растрепанным волосам. -Я не знаю, что от тебя ожидать, Тереза. Я не знаю, когда ты — это ты, а когда ты всего лишь играешь, я.. Я в смятении, и не знаю, что мне делать и как поступить будет правильно, потому что не могу тебе доверять. Все кончено, Тереза, ПОРОКа больше нет, Ава Пейдж мертва, и все это не важно, но я не могу.

— если трахать королеву, то будучи королём, а не вшивым герцогом, — он падает на запачканный бессонными ночами честерфилд, выплёскивая то ли из себя, то ли из рокса, зажатого между большим и указательным пальцем, вермут. пускай полынью провоняет вся его сегодняшняя короткая жизнь — завтра от него будет вонять лживым похмельем и отвратительным юмором ( сидя на унитазе он внимательно вчитывается в колонку с очередными анекдотами от times, чтобы потом ими же и подтереться в ситуации, если кончилась туалетная бумага ). квартирный шум приятно перекрывает любые попытки задуматься о чём-то на долгое время — тошнотворность своих мыслей получается загубить в вшивом обществе ; у большинства здесь изо рта воняет нереализованностью и бесконечной попыткой себя оправдать — на приглашениях всегда каллиграфически пишут : « давай играться в свои неосуществленные и похеренные желания ».
ях катает по шероховатому нёбу отзвуки нью-йоркского джаза и сегрегации ; билли в ванной упивается опиумом и думает, что открыл машину времени ; камилла убеждает, что отсасывать кому-то за деньги это как покупать акции большой компании ; и герцог эдинбургский всё ещё не король, а просто посмешище. ях слизывает с поверхности своих губ оправдания с привкусом полыни — ях вспоминает, что ненавидит вермут.
если слишко глубоко затянуться, можно увидеть фивы ; можно ослепнуть от яркого солнечного света и ощутить лёгкие объятия ра, его горячие ладони, проводящие по шее до ключиц. на потускневших семейных фотографиях в попытке превратиться в человека, ях был тем, кто не улыбался, но кому велели улыбнуться. если долго смотреть, заболят мышцы щёк. десакрализация ценностей ; деромантизация любви ; депоэтизация поэзии. ях ведёт свои маленькие и повторяющиеся уроки сквозь дым прокуренных квартир с высокими потолками и балконами, пародирующими парижский шик. наполеон обустраивает город бульварами, чтобы было проще разгонять толпу, лондонская полиция боится заходить в переулки и выгонять из обглоданных опьянением квартир взрослых детей, танцующих вместе с забытыми богами. пока билли готов набить рожу любому, кто будет хвалить поэзию байрона, ях долго смеётся, вспоминая как джордж долго сидел над своими творениями, а потом просил усыпить его какой-нибудь египетской колыбельной — непонятно чего в этом смехе больше, слёз или гогота. ях свою божественность теряет, когда городская яркость прячет звёзды — за город выезжать отказывается, потому что стоит в небо посмотреть, как задохнуться хочется. созвездия всё те же — ях уже не тот.
и в утренней неге следующего дня ях будет думать, как заполнить эти пустые часы чем-то значимым ; будет обходить квартиру, в которой, кроме дрянного честерфилда ничего и нет, босиком касаться растянутых в разные стороны сонные конечности тех, кому нет смысла возвращаться домой. на матрасе пролит вермут. пальцы желают найти своё горло и вспороть его тупыми ногтями, неважно как, главное — самоцель. тишина ( шум улицы сквозь открытые летние окна ) выскребает все серое, что туманными демонами разоряет трансцендентное, годами накопленное, в посмертную рамку на пьедестал восхождения помещенное. в конце-концов у яха остаётся при себе лишь свобода, которую уже никому не продашь — на рынке совершенно другие вещи в спросе, а из яха удивительно никакой экономист. ях безразличием стены обклеивает, сигарету с пола поднимает, зажигает. солнце целует висок, ях за шторами прячется. ра всегда знает, где его найти, проще куда-нибудь на север, в почти_вечную ночь. яховские мысли — личный кафковский бред, в котором  страшно себя потерять, потопить, оставить.
ях разодранный, разбросанный тысячами неуверенностей по полу прямо у ног, открывает входную дверь и стоит ошарашенной фигурой талой воды на фоне сожженных декораций опиумной квартиры. по шейным позвонкам при виде её холод бежит кривыми линиями.
ях произносит « исида » и выныривает.