Глаза горбуна, плотные, как бусины, залитые воском, ощупывают Шилова, Прасковью, свежевыкрашенную стену за ними. Время, до этого момента скучающее и податливое, вдруг ожесточается, высыхает в леску, на которую можно успеть нанизать тысячу мыслей и возможных решений. Действий — ни одного. Прасковья стоит, вооружившись заученной с прошлой ночи решительной позой, нагло смотрит куда-то вперёд, не на Лигула, а так, сквозь него, так даже сверху вниз ни на кого смотреть не нужно — просто пренебрегаешь чужим существованием, потому что имеешь право.

Ритуал почтения, затянувшийся на несколько секунд, растворяется в чужой жадности. У Лигула наверняка есть план, подозрение, затаённая ещё с детства обида. Тартар, конечно, учит переступать через это всё, не проживая, а складируя в груди, пока одним утром ты уже не сможешь подняться наверх. Вот и сейчас, конечно, чего ждать. Хватай, потом разберёшь, что проглотил:
— Соскучилась?

Прасковья улыбается. Все знают, что карлик всех ненавидит. Карлик знает, что его ненавидят все. До чего приятное, понятное место.
— Точно не по тебе.

Следующую неделю она думает, насколько сильна вера Шилова. Или то, что она могла бы назвать верой — продержит ведь его что-то то время, что Прасковья будет делать большие глаза и ворковать Лигулу проклятия, пока его глаза не замылятся. Может, Шилова кормит безразличие человека, который двадцать лет не видел ничего хорошего и теперь отказывается даже смотреть. От этих мыслей Прасковья тоже злится — в основном потому, что, наверное, не ей это исправлять.

А она бы хотела.
Это тоже злит.

Чтобы позлить Витеньку, затею во время последнего обсуждения она назвала отпуском с приятными бонусами. Смотри, все в плюсе. Я отдыхаю от нищей Москвы. Ты отдыхаешь от меня. С Зигей, правда, пришлось кого-то оставить, и тут Шилов забеспокоился; а после шутки о том, что за Шиловым можно и не возвращаться, ничего не сказал, даже не обернулся (мерзкая, мерзкая манера). В этот момент Прасковья ощутила глухую нежность — так, наверное, престарелые супруги в российских сериалах к концу каждой серии готовы убить друг друга, но спустя полчаса хронометража обнуляются, как полицейский, сознание которого смазано взяткой. Все в плюсе.

— Ничего страшного, голубушка! — может, во рту у Лигула наждачка, может, ею выложена вся ротовая полость, а язык дёргается внутри, как сражённый бессонницей пленник.
Вечно эти его голубушка, дорогуша, сладкая, хорошая, такая, сякая — слипаются все в елейном говоре, варятся в нём, как в масле, потом прилипают к тебе почти что намертво. Карлик уже вышел из комнаты, а ты весь липкий. Прасковья никогда не любила эту манеру, но закрывала глаза, пока выписывали коктейльные вишни и скорая смерть Лигула казалась неизбежной. К чему его менять, если всё равно умрёт.

Прасковья сидит в его приёмной, смотрит на чернильное пятнышко, оставшееся у стола года с 2000 — знакомое, почти сентиментальное; новую привычку Лигула щёлкать языком даже тогда, когда всем в комнате очевидно, что он ни о чём не думает, не узнаёт. Странное дело, конечно — стоило дистанцироваться, и не осталось ничего, кроме периодического омерзения. Раньше было душнее, иногда даже страшно.
— Ну ты и вымахала. Быстрее чужих детей растут только долги нашего тувинского отделения.

Она вспоминает тряпку в груди, приглушённые голоса, ледяные руки Шилова — Лигул на днях сказал, что это всё было, конечно, ради её блага. И вообще он был вынужден — внизу все связаны по рукам и ногам, не Эдем всё-таки. Прасковья отвернулась, потому что манер от неё и не ждут, и быстро переварила желание разворотить грудную клетку, чтобы проверить, на месте ли эйдос.
Может, после очередного убийства свет от них отвернётся.

Она предлагает казнить Шилова: без особой бравады, тихо, мирно, в знак дружбы и возрождения сотрудничества с Тартаром. Хочется предложить Лигулу корзинку с домашними колбасками, но есть подозрение, что отсылку он не оценит. Можно даже сегодня казнить, говорит Прасковья, не разбавляя монотонный голос интонациями — вдруг ещё кто решит, что она этого ждёт. Выйдет подозрительно. Лигул, конечно, отказывается, зато не препятствует визиту.
— Ты же знаешь, что я люблю злорадствовать.

Внизу уже не так хорошо, как прежде. Прасковья окидывает горестным взглядом почти-её-владения, сражённые, как и все дорогие сердцу места, временем и коррупцией. Назовите хотя бы одно заведение в России, продержавшееся дольше лет десяти — не сможете.
— Думаю, можно уже сегодня, — на Шилова она старается не смотреть.
Пальцы, сжимающие воображаемый лёд, холодеют.

андуин потерял

— warcraft —

talanji [таланджи]
императрица Зандалара, навеки слуга лоа смерти, 17-18

[indent] Таланджи не по годам умна, смекалиста. И дело тут даже не в том, что являясь единственной дочерью Растакхана, она была им оберегаема и одарена лучшими учителями, но и то, что живой ум ее вводил всякого в ступор. То, как легко она познавала новое, то, с какой легкостью всматривалась в других и видела то, что маленькая девочка видеть не должна.  Она очень хорошо распознает ложь. А ее вокруг трона, вокруг Растакхана, всегда было так много.
[indent]  [indent] Таланджи смотрела на то, как пауки плели свои сети вокруг отца, но ничего не могла сделать.
[indent] Потому что все считали ее дитя со столь ярким воображением, потому что никто не хотел слушать юную принцессу и она молилась Резану, ибо только лоа и отвечал, только он слушал маленькую Таланджи и очень скоро она взяла в руки жреческий посох, чтобы всю себя посвятить лоа и своему королевству. Она не могла просто смотреть, как медленно, но верно, советники отца закапывают его в ежедневной рутине и сыпят в глаза песок, чтобы король не видел, что происходит в его империи. Все, чего требовалось, так это показать отцу, что его ближайшая свита вовсе не такие верные, как может показаться на первый взгляд, да и на второй тоже, хотя, если так подумать, то вспыльчивый и скорый на расправу Растакхан сам был виноват в таком отношении к себе.
[indent]  [indent] Маленькая девочка пускается в приключение и находит их очень быстро.
[indent] Уверенная в том, что на старых берегах своего дома не найти поддержки, она обращает свой взор намного дальше, к красному стягу Орды, под которым уже пригрелись тролли черного копья. Говорят, что их прошлый лидер Вол'Джин был достойным, говорят, что Орда знает слово "честь", а еще, что Орда в отчаянии и им как никогда нужна поддержка против Альянса. И принцесса решает - она приведет отцу новых союзников, стряхнет с него пыль, напомнит, каким великим воином был Растакхан и что стоит вновь взяться за меч, показать свою истинную силу, покуда какая-нибудь добрая рука не вонзила в спину кинжала. Таланджи удается привлечь внимание Орды, даже больше, Сильвана с интересом смотрит на флот, которым так славился Зандалар, на их корабли, что по скорости и маневренности дадут фору любому альянсовскому. Таланджи не дура и прекрасно понимает что к чему, но желание спасти отца куда как сильнее, чем опасение по поводу того, чем чревато вступать в извечное противостояние.
[indent]  [indent] Жалеет ли Таланджи, что впустила в город Орду?
[indent] Нет. Ни капли. Они стали силой, что оказалась за ее спиной, армией, которая придала уверенности. Внезапно в глазах советников она из баловной девочки обратилась в серьезного противника, вот только уже было поздно и зандаларская принцесса показала, что более всего на свете дорожит своей родиной, своим отцом и народом, что свою юную принцессу обожает. Таланджи столкнулась с ужасами, что населяют самые темные уголки ее дома, с предательством, что нависло над их семьей от врагов, кои пугали ее, да и до сих пор пугают.
[indent]  [indent] Она слышит смех за своей спиной и ледяную хватку смерти на шее.
[indent] Отец продал ее лоа смерти, а Таланджи его и не винит, наоборот, даже понимает. Ибо между своим народом, его благополучием и жизнью своей дочери - он выбрал первое. Принеся в жертву себя, свою дочь, ее детей и всех, кто будет после в дар лоа смерти Бвонсамди. Старый лоа смеется гортанно, гремят его кости и скрипит голос над самым ухом, он считает свою новую слугу очаровательной и, что куда как важней, очень перспективной. Таланджи не успела даже оплакать убитого Резана, что полег из-за интриг Язмы, да и какая разница, она более не вправе выбирать кому служить и эту участь встретила с гордо поднятой головой. Как и все остальные беды, что свалились на империю, столкнулись с ней. И не скажешь что хуже, смотреть, как корабли Альянса обстреливают твою столицу или как любимый отец, умирая на руках, просит простить за то, что сотворил.
[indent] Таланджи садится на трон, который триста лет принадлежал ее отцу, перед ней склоняются сотни и тысячи лиц, готовые служить, готовые отдать свою жизнь во славу империи. Рядом с ней ее любимая ящер Тзе'на, что бежит быстрее ветра, а за спиной раздается скрипучий смех Бвонсамди, который тонко намекает, что ему не помешало бы даровать больше душ, чем к нему стремится сейчас...

---

[indent] Смешно, но при других обстоятельствах мы бы поладили. Можно даже сказать, стали бы... друзьями? Наши истории так похожи, что аж зубы сводит, вот только одни и те же действия и стремления привели абсолютно к диаметральному. Мы бы рассказывали друг другу, как сложно нам с нашими отцами, понимать их, усмирять их гнев; жаловались бы, как тяжко заставлять других воспринимать себя всерьез, ибо видят в нас исключительно детей. Мы оба строили бы одни и те же планы на мир, в котором наши народы должны жить счастливо и процветать и обсуждать, что другим почему-то наше жречество кажется неправильным.
[indent] Но вместо этого мы враги. Огнем и мечом проходящиеся по чуждым землям, вторгаясь и руша все, что было дорого. И нельзя забыть, нельзя стереть эту обиду, совершенные преступления. Оказавшись по разные стороны нам остается только воевать, впиваясь друг другу в глотки.
[indent]  [indent] Таков удел тех, кто познает ремесло войны.

---

дополнительно:
Можно я тут поору, что Таланджи - это Андуин от троллей? Жрица с дико агрессивным, но любящим отцом, которой приходится ломать себя, чтобы повести свой народ на войну, которой ей не хочется, но надо? Которую никто толком не воспринимал, потому что "маленькая"? Любительница сбежать и отправиться в приключения, пока папа творит какую-то херню?
Вот уже какой месяц я вынашиваю идею этой заявки и пытаюсь примерно как-то совместить, что мне хочется и чего я ожидаю. Ну во-первых это, конечно же, стекло. Ваши бомбили наших, наши устроили дискотеку с блэкджеком и бомбами на ваших землях, вы поигрались со спичками в Штормграде, мы выдали люлей императору, что аж немного переборщили. Слишком много всего произошло, чтобы в какой-то момент пришел некий Тралл и сказал "ну в общем у нас тут мир с Альянсом опять, делай с этой информацией чо хошь" и это можно было бы оставить так просто. Ну и к тому же я никогда не поверю, что любитель доебаться до всякого зека за решеткой Андуин не решит прогуляться до камеры принцессы с вопросом не дует ли ей в камере и не хочет ли она поговорить о спасительном Свете и о том, как хорошо дружить, а не бить друг другу морды шутка, Андуин больше не такой альтруист, но доебаться доебется, ибо клетка закрыта - бежать от него некуда.
Кстати небольшое ответвление от канона: наша Сильвана с поста вождя никуда не собирается, перемирие заключено в угоду победы над Н'Зотом и будет соблюдаться, так что мне кажется Таланджи будет что на этот счет сказать. Что делать с Бвонсамди решать только игроку, можно попытаться отвязаться от лоа, а можно наоборот извлечь максимум пользы от дружбы с ним, тем более, он же такой охуенный но вы этого не слышали что все говорят, что старичок в принцессе души не чает, из этого кстати можно вывести вечное противостояние Света и Тьмы, что круче, жизнь или смерть и кому достанется твоя душа после всего этого.
Вероятность максимально мала, что на заявку кто-то клюнет, но я ж наркоман и как тру-Андуин в чудеса все еще верю. Проверять на 100% знание канона никто не будет, мы не настолько упоротые задроты, считать символы в постах тоже. И вообще мы котики. Наверное...
Дополнение от Натаноса: on ma way to kill yua god

пример игры;

[indent] Король знал, что она будет кричать, он просто не думал… что настолько отчаянно и надломано. Слишком уж образ непоколебимой и сильной женщины въелся в его память, еще с самого далекого детства, когда она впервые приветствовала его под ветвями мирового древа на эльфийском празднике.
[indent] — О чем ты думаешь, король!? – Тиранда стучит по столу кулаком и несчастная мебель надрывно скрипит под дикой силой жрицы, которую она вложила в свой удар. Будь Андуин не настолько с ней знаком, испугался бы за свою жизнь. Абсолютно черные глаза ночной эльфийки с проблесками дикого пламени в нем – отголосков гнева Элуны, подарившей своим детям новое дыхание для их бесконечной мести. Тиранда была старше, мудрее, сильнее и выше его, если бы она захотела, то легко бы убила Андуина, но вместо этого она признавала его лидером их альянса, выполняла его приказы, пусть и могла бы легко отобрать эту власть. Жрица Элуны сжимала и разжимала кулаки, дожидаясь ответа от короля Штормграда, готовая кричать вновь, доказывая свою правоту. А в голосе ее сквозила такая боль, что резала и самого Ринна глубокими ранами. Она доверилась ему, они все доверились, каждый, кто пришел под стены Штормграда из пылающего огнем мирового древа, от стен рушащегося Дарнаса, в попытках спастись, найти в себе силы вновь жить, а не просто выживать, восстановить хрупкую надежду, что все еще теплилась в их сердцах. И, конечно, отомстить, за боль, за предательство, за сотни невинных, сгоревших живьем в попытке спасти Тельдрассил, хоть как-то обуздать жестокий огонь, охвативший священные ветви.
[indent] — Я думаю о тех, кто еще живет. – Спокойно произносит Андуин и жрица тихо вздыхает. Она видела эти тела, что лежат в порту, безмятежные оловянные солдатики, накрытые белой холщой, словно снежным покрывалом. Их гибель была предрешена в тот самый момент, когда они вскинули мечи в клятве пролить кровь своего противника, не оставить его безнаказанным. Когда поклялись отомстить и потребовать ответа за нападение на беззащитных. Такова была идея, светлая и прямая, что абсолютно не успокаивала и боли от потери не приглушала. Солдаты – чьи-то дети, чьи-то родители, что никогда не увидят своих родных просторов. И чем дальше, тем только хуже, ведь как только начнет редеть регулярная армия, то в ход пойдет призыв обычных сограждан, тех, что для меча никогда не были пригодны.
[indent] — И ты ей правда веришь? – Тиранда смотрела в окно, упрямо не желая поворачиваться, словно если она не видит короля Штормграда, то сможет абстрагироваться от происходящего в его кабинете как от дурного сна… в последнее время только дурные сны им и снятся.
[indent] — Нет. – Андуин качает головой, тяжесть, дикая и непомерная ложится с этими словами на его плечи. Он принял решение, за которое, возможно, расплачиваться придется не ему, но всему Альянсу. — Но и по-другому поступить не могу.

---

[indent] Это была чужая земля, отравленная. Давным-давно мертвая, разворошенная еще в те времена, когда по ней шагала мертвая армия принца Артаса и с тех пор так и не восстановившаяся окончательно. Когда-то зеленый край, полный жизни и магии, теперь представлял собой плачевное зрелище и лишь только удушливый смог драл горло с другой стороны, заставляя сипло кашлять.
[indent] Договор был на удивление прост – прийти одному. Как отказаться от такой легкой и простой западни, в которую так невозможно угодить, если у тебя есть хоть капля самосохранения. Вокруг бывших владений Ветрокрылых даже воронье не летало – всех спугнули агенты как с одной, так и с другой стороны, незаметно притаившиеся по обе стороны, только и ожидающие сигнала, когда все пойдет не так и можно будет вступить в схватку. Ведь в этом и есть истинный смысл дипломатии – всегда готовиться к худшему, даже при самом приятном раскладе. Эти уроки Ринн выучил очень хорошо, вдоволь насмотревшись со стороны. Стоящая рядом Валира напряглась, готовая к прыжку на неизвестного врага, который, возможно, выскочит из-за ближайшего угла, далекого камня, неприметной тени рядом – на что было способно коварство госпожи мертвых, кто как не она об этом знала.
[indent] Андуин взглянул на пасмурное небо, на тяжелые свинцовые тучи, нависшие серьезной угрозой обрушить всю ярость стихии на его голову и в довесок ударить его молнией, чтобы знал, что значит принимать глупые решения. Возможно он сегодня умрет, сам придя в когти своего злейшего врага, возможно его похоронят рядом с отцом и жрицы будут петь песню уже для двух львов, а не одного, но перед этим Генн его воскресит… чтобы лично придушить за то, что не сказал ему о этой операции. Говорить Седогриву о том, что он идет на переговоры с Сильваной вообще идея крайне недальновидная, старый ворген мало того, чтобы не пустил его самого, скорее уж бы первым помчался на место встречи, врываясь на эти земли серой яростной тенью, разбивая все на своем пути и желая лишь откусить голову своей давней противнице. Попытки объяснить это начальнику разведки закончились тем, что он рассмеялся, но, судя по тому, что сейчас на поляне никто не пытается перегрызть горло видневшемуся из-за кустов отрекшемуся, прикорнувшему у небольших скал, то Генну о том, куда отправился король Штормграда, никто не сказал. А нотации он послушает потом… когда все закончится.
[indent] Яркая молния разрезала черные пышные облака и только через несколько секунд округа огласилась раскатистым ревом небес, добавляя в не особо приятную картину еще несколько штрихов. Андуин прошел вперед – он видел фигуру королевы банши, она не пряталась и вполне спокойно себя чувствовала там, где когда-то прошла вся ее жизнь. Что было во времена нежизни остается только догадываться, как и догадываться о чувствах и ощущениях самой Сильваны. Он все наделся… лелеял смутную надежду, что если взглянет в ее мертвые глаза, то найдет хотя бы отголосок той, прошлой Сильваны, которая защищала эти земли до последнего вздоха, не давала Артасу продвинуться дальше и умерла со своими идеалами, теми самыми, которые так легко предала совсем недавно.
[indent] Юный король вытащил из ножен Шаломейн, передавая его Валире, агент перехватила эфес, недовольно смотря на другую сторону широкой поляны, слишком много подозрений как с одной, так и с другой стороны. Андуин смотрел на это с долей любопытства, что еще оставалось делать, пока никакая отравленная стрела в его сердце не летит и на том спасибо.
[indent] — Сильвана Ветрокрылая. – Он остановился в пяти шагах от нее, достаточно, чтобы поставить щит и отвадить удар, если он вдруг случится. Слишком много всего произошло, чтобы так просто не ожидать очередного внезапного хода от вождя Орды. — Я так понимаю, что у нас много тем для обсуждения.
[indent] Кричать с самого начала и топать ногами, что она преступница Андуин не собирался, пусть и слышал, как Валира за его спиной скрипит зубами, желая вогнать в Сильвану меч Вариана и поглубже. Короля, которого Ветрокрылая оставила умирать на чужих берегах…

WHEN WE ALL FALL ASLEEP WHERE DOES TOMMY GO coming out this fall
— Ей, блять, двадцать четыре.
Томми готов проёбываться, возможно, каждую секунду жизни, но каким-то образом — может, есть в нём что-то ещё от Ванды — всегда угадывает, когда у Кейт плохое настроение. Или просто что-то плохое. Или что-то омерзительное. Материализуется рядом, если нужно, умеет не спрашивать, если не требуется — Кейт любит жаловаться, а рассказывать про проблемы не любит.

На излёте пыльного августа Дерек женится на Хезер. Той самой Хезер со смешным пшеничным пучком на голове, той самой Хезер, с которой Кейт ходила в одну школу, той самой, о которой Кейт думала да я бы никогда такой не стала. От раздражающей неприязни она давно избавилась, и сейчас думает только о том, знает ли Хезер, за кого вышла замуж.
Что-то подсказывает, что ей абсолютно безразлично.

Кейт только-только расставила все точки над словами «пошёл нахуй» в разговорах с Нох-Варром (злость выгорает на солнце: нет, я не злюсь, нет, всё в порядке, да, пожалуйста, оставь меня в покое). Кейт думает отправиться в роуд-трип по Америке. Сменить причёску. Переехать на лето куда-нибудь подальше от Солнечной системы. Или каникулы на Луне. Рецепты лучших крийских коктейлей смотреть онлайн. Кейт ищет в себе недостатки — не то чтобы приходилось долго думать. Заводит парочку новых суккулентов, залив водой все предыдущие. Берёт несколько новых дел и раскрывает два с половиной.
Она не готова к тому, чтобы произносить речь на свадьбе Дерека.

Присутствие Томми всегда до определённого момента ненавязчивое, и она думает: какая я охуенная актриса. У него новая работа, так что обсуждают они в основном новые сериалы на нетфликсе и то, как его заебали медленные люди. «Дааааааааа», тянет Кейт, пока в лёгких не заканчивается воздух. «Чтооооооооообляяяяяяяяяяяятьслучиииииииииииилось», передразнивает Томми. «Ничего», отвечает Кейт. Он делает вид, будто верит.

Кейт пробует курить, потому что, ну, массовая культура мимо не проходит. Выживание в Лос-Анджелесе, общение с Клинтом, путешествия во времени, обязательная регистрация супергероев, смерть Кэпа — а подкосила её, блять, свадьба. Томми морщит нос и спрашивает, начала ли она курить. Кейт отвечает, что бросила.
— Вот это сила воли, — хвалит Томми.

Лето, погребённое под сотней мелких дел, трусливо заканчивается. В кои-то веки Нью-Йорк вообще никому не нужен — ни нападений, ни межпланетных войн, сплошные светские рауты, на которые Кейт уже не зовут, обновления резюме на крейгслисте, пиво и дискография Кэнди Стейтон. Потому что иди нахуй. Когда до дня рождения Томми остаётся меньше месяца, она рада спустить это время на что угодно, лишь бы перестать думать хотя бы ненадолго. Она бы даже на Burning Man поехала, не заеби всех Burning Man году эдак в 2007.

За это время волосы Томми отрастают от отметки «глэм-рокер» до «неприлично». Ещё чуть-чуть, и он запомнит персонажей Аббатства Даунтон по именам и начнёт есть овощи. На Баззфиде, говорит Томми, есть видео про мужчину, который впервые в жизни пробует брокколи. Я проебал такую идею для видео.

Кейт подхватывает стаканчик (не успевает проверить, с чем именно), интересно, каким именем он представился на этот раз? Смотрит в камеру, на Томми, снова на камеру — секунда вроде бы застывает, но только для Кейт — ей в такие моменты кажется, будто даже можно что-то сделать, но получается только задумчиво стоять с хорошо, если закрытым ртом. Хорошо закрытым, поправляет себя Кейт, пытаясь из растянутой в бесконечность секунды сложить хоть какую-то картинку. Щёлк, поправляет её Томми.

— Томаскакогохуя, — может, так будет понятнее.
Объясните для медленных.
— Ладно, допустим, я пошутила насчёт любой, что ты делаешь? Твоей аудитории лет пятнадцать, уверен, что тебя модераторы не забанят? Я готова постараться.

Кейт смотрит на стаканчик. «Лучший хоукай».

О, а несчастных мы не замечали, они тут были. — нас тут было таких много и не видно.

Везде есть свои правила по выживанию — их не пишут в маленьких чёрно-жёлтых методичках для чайников. Слишком мало для одной книги. Слишком много для одной жизни. Их пишут в смертях каждого — если умер, значит что-то нарушил. Не повторяй. Если это, конечно, не тебя сейчас закинут в вонючую общую могилу — тогда итак уже не повторишь. Почестей не заслуживает никто, даже высшие чины — их всё равно не разглядеть ; с теми, кто на ступеньках высоких, разговор всегда короткий и куда более жестокий.

Дьявол устает различать лица в кровавой каше. Однажды и своё не узнает.

Первым делом всегда приносят доклады об умерших — они лежат поверх остальных документов. Не о доставке провианта, не о новых лекарях, не о грядущих выходных. Обязательно об умерших. Их всегда протягивают первыми и обязательно дрожащими руками. Прочитать, подписать, отделаться скорее. Перебросить легионы Белиара к себе ( Люцифер, вот зачем тебе сдалось всегда в авангарде быть ? ), Асмодея отправить назад зализывать раны. Мало крови в войне, получай ещё больше в бумагах. У этой крови цвет чернил, но пугает ровно так же. Ад погибает в бюрократии, которая когда-то должна была успокаивать — есть какая-то надежда в убаюкивающем шелесте бумаг, только всё режешься и режешься. Когда-нибудь адский лекарь будет брать пергаменты, чтобы отрезать загноившиеся конечности.

По утру на мёртвой пустынной земле выпадает окровавленная роса.

Когда идёшь на войну, притворяйся, будто ты уже давным-давно мёртв.

В Чистилище очень холодно, и Люцифер греет ладони над погребальными кострами. Дома тоже холодно, но здесь пробирает насквозь. Среди солдат ходят байки, что просто призраков слишком много. Дров уже не осталось, и разве кто-то виноват, что костры осталось лишь трупами кормить ? А когда закончится вода, будут перед сожжением кровь выливать, чтобы пить ( если глаза закрыть и перестать дышать, вкуса не различить). И разве кто-то в этом виноват ?

Зато в Чистилище видно звёзды и это уже совсем несуразность. Насмешка. За звёздами там Эдем, за Эдемом —

Изнутри всё зовёт языком монстров, стоит лишь увидеть числа погибших ; жестокость никогда не говорит с тобой тихо и ласково, она всегда требует чего-то. Устроить массовую казнь ангельских военнопленных, вывесить крылья на кривых кустарниках, выложить из отрезанных рук какое-нибудь очередное послание для Господа. Они этого ожидают — ждут, как голодные псы, разрешения на трапезу ; Люцифер знает, ангелам будет сложнее сражаться, если он не будет оправдывать их ожидания.

В такие поры ненависть висит в воздухе особенно тяжёлая. Солдаты уже устали, но ещё не просятся Домой. Глотают этот гнилой воздух, уже даже не чистят оружие и просто ждут очередного приказа.

Люциферу с каждым разом всё сложнее их отдавать, а нежное ангельское лицо чернеет. Вельзевул отчитывает за отсутствие бинтов на спине, Лилит с грустью смотрит на своих детей. Люцифер давится воздухом и решает пока что больше не дышать.

И горят вроде бы трупы, да ожоги на живых видно. Они всегда самые уродливые.

Нет сил и времени думать, что будет дальше, когда придется остановиться; вся жизнь здесь.

С каждой пущенной ангельской стрелой и её свистом, Люцифер чувствует, как любовь к Отцу выходит наружу, смешиваясь с тяжёлым воздухом.
Дьяволу так просто ненавидеть. Дьявола так просто ненавидеть.

Проворачивая себя сквозь масло, зубами лязги, плюя на живое ( плюя на себя ) — к цели.

А чужого огнеголового бога легко спутать с погребальными кострами. Пахнет от него практически так же. У чужих богов смерть всё равно одинаковая, разве что пути, после неё, разные — какая разница куда там дальше ? У богов всё равно ни возрождения, ни могильных плит.
Солдаты, принёсшие его, обеспокоены. На губах ещё почти живая кровь — « Она всё равно умирала », оправдываются.

Хорошо. Ну, а его тогда почему бы и нет ?
Да Люцифер и сам знает.

По рыжему богу, от которого воняет смертью и пахнет севером, видно — он жить хочет, несмотря ни на что ; в Аду к такому чувствительны очень. Все они здесь — несмотря ни на что.

Люцифер оставляет подле — пленника ? гостя ? жертвы ? — солдат. Он не превращает его в кого-то особенного. Лишь кого-то опасного. В Чистилище привыкаешь во всём видеть угрозу, даже в самом себе. У Дьявола нет времени на любопытство и чужие истории. У Дьявола есть время только на настоящее.

Военная доска с планировкой сил порой расплывается от усталости, а он всё равно смотрит на неё, как на тексты священные. Ответы ищет. Расстановка сил меняется быстро ; сегодня у них есть три дня на отдых ( иронично-любимое число Отца ), завтра у них нет времени даже на погребальные песни. Война движется, но война не заканчивается.

На спине рубашка прилипает кровью, Вельзевул устало и совсем незлобно кидает в лицо бинты, уходит, а они так и остаются лежать в грязи. Позже Люцифер их подберёт и попробует что-то сделать, каждый раз и вправду надеясь, что поможет. Раны от крыльев — невыплаканная, невыкрикнутая боль, которая всегда будет рядом. Люциферу остаётся себя лишь за горло держать, потому что раны не значат больше, чем тысячелетняя боль.

И блики, ладно блики, но в глаза. Мир
ослепляет, и перебивает.

сара потеряла

— genshin impact —

arataki itto [аратаки итто]
полудемон полудебил

Сначала óни попытался стать человеком, но вместо этого стал собой. Великий Мудзина Ёкай не украдёт и не унесёт в горы — Итто всё равно хотел присвоить себе байку получше. Пока легенды о нём, конечно, детям на смех; те же дети топают сандалиям по камням Ханамидзаки и выкрикивают песенку, чтобы отогнать злого демона. Не их, того, плохого — их давно оброс шутками, битвами жуков и чувством беззаботности, какое бывает от заезжих родственников, что посреди сытного вечера не наставляют браться за ум.

Сначала óни наказали, что мир людей — страшное, несправедливое место, но он взглянул на него и подумал: слишком красивый. Мир отгонял его мётлами, грозными воплями, морил голодом и заставлял вздрагивать от ударов молний, напоминая, что искать ночлег под деревьями — не самая лучшая идея. Итто сносил и то, и другое, а может и снёс бы что угодно на свете, потому не отшатывался от ладоней бабушки Óни, когда та аккуратно расчесывала его спутанные патлы. Ведь хорошее всегда следовало за ужасным.

Он думал об этом, очнувшись на равнине, весь ободранный, но выспавшийся. В ночь до этого мальчишка-тэнгу остервенело выбивал из него всю прыть, решив, что демон явился в горы, как являлось туда старое проклятье.

Так и решили — óни и мир — рука об руку, опровергая ожидания друг от друга. Он учился чужому языку, всякий раз перебарщивая с экспрессией — быть незамеченным значит быть нелюбимым. Для бабули, всей деревенской когорты названных мам, пап, братьев и сестёр он, разумеется, самый лучший, а лучших обычная работа портит.

Когда кто-то из комиссии Тэнрё отходил в угол лагеря, то сливался с холщовыми мешками: серые, плоские и ужасно простые. Заскучав, Итто начинал развлекать их побасенками о путешествиях, которых никогда не было. Первый раз его арестовали за благопристойную драку, второй — за мелкое хищение, третий положил начало доброй традиции. Со временем он сообразил, что спать в приёмниках приятнее, чем на голой земле. Не имея ни карманов, ни благодарности в них за кров, он просто продолжал говорить. Ответом — как же иначе — лица комиссии оттаяли, прозвучали первые имена.

Хорошее всегда следовало за ужасным. Он сказал это прямо в лицо генералу, ожидая, должно быть, прозрения. Генерал выражения лица не сменила, но вместо полагающейся скудной порции риса передала аккуратно упакованные закуски. В Инадзуму тогда пришли редкие дни праздников.

Сара общается с миром на языке силы и одиночества. Итто хвалит себя за дерзость — оказывается, он способен разговаривать даже с ней.

---

дополнительно:

собственно, динамика

зэ феминин урдж ту метаться между желанием отыграть комфортное хилящее платоническее (нет времени объяснять, но я объясню) и i want to peg him so bad. независимо от, go stupid go bold — итто на поверку оказался живым и интересным, в живое хочется потыкать пальцем, как в противоположность собственных отыгрываемых динамик. ролевых прелюдий немного: приносите пример поста в личку, будьте готовы к щитпостингу, приглашайте в чайник ♥

пример игры;

[indent] Амбициозные обещания Стевана постепенно претворялись в реальность. Их фамилия обретала звучание острия, скользящего по глотке врага; хлыста развевающегося на ветру гербового стяга. Влияние, не измеряющееся гонкой за частоту произнесения собственного имени; средства, бесконечно выше ценности любой валюты. С некоторых пор содействие семье Феррос не просто выгодно — любая противоположность содействию крайне не рекомендуется.

[indent] Камилла совладала с властью подобающе человеку, лишённого сердца. Высший свет жадно впивался в неё взглядами, она снисходительно принимала правила игры — на этом поле боя её брат был куда более искусным воином, но из всего арсенала своих орудий вручил ей самое действенное — тайны. И они смаковали. Смаковали красивую легенду о хекстековом франкенштейне, вдавались в упоительные рассуждения о ценности души и неизбежным верхом её над рациональностью — ведь даже в Камилле должно было сохраниться что-то человеческое. Впивались зубами в имя Хакима, будто для них оно имело хоть какое-то значение; будто они и впрямь могли представить личность, скрывающуюся за ним. Камилла не опускалась до едкого злорадства лишь потому, что обнаружила себя слишком занятой ощущением совершенно другого порядка: рано или поздно высокомерие овладевает агентом, имеющим контроль над любым существом в любом уголке Пилтовера. Стеван в такие моменты всегда находился на почтительном расстоянии комнаты; Стеван в такие моменты всегда точно считывал её взгляд и всегда улыбался её мыслям.

— Последнее время совсем худо, — бросает Стеван после долгой паузы. Камилла, привыкшая к тому, что любое тело можно модифицировать, а смертность излечивается, словно несерьёзная болезнь, к такому признанию оказывается не готова. Её тревожит не его участившийся кашель, не кресло-каталка, которая с недавних пор служит единственным способом передвижения младшего брата. Откровенное признание собственной слабости — вот, что обескураживает по-настоящему. Она не знает подходящего ответа и не утруждается поиском нужного успокоения; Стевану не мешало бы смириться с мыслью, что в понимании Камиллы слабый безапелляционно приравнивается к мёртвый. — Ты хотел поговорить про пропавших агентов, — напоминает она. Стеван, картинно лишившись всякой серьёзности, спохватывается, взмахнув рукой. — С утра доложили, что исчез ещё один. Этот — уже четвёртый за последний месяц. Как ты понимаешь, ситуация весьма тревожная. — Я переговорила с кланом Арвино, версия с внутренними разбирательствами отметается. Они начали своё расследование, на всякий случай, но результатов это не принесло. Видно, всё сводится к тому, что у нас появился неизвестный неприятель. — Могу лишь понадеяться, что твои хекстековые цацки, — Стеван неопределённо указывает пальцами в направлении Камиллы, выронив чайную ложечку; та юркает под кресло-каталку, сопровождаемая едва различимым удручённым вздохом, — в состоянии устранить его как можно быстрее. Можешь считать это официальным распоряжением взять расследование в свои руки. — Разумеется, — отзывается Камилла, аккуратно вернув ложечку обратно на стол. — Береги себя.

[indent] Вокруг театра мерно разрастается толпа. Встревоженные жители, закутанные в халаты и обутые в домашние тапочки, разбуженные звуками выстрелов, выстраиваются неровными цепочками. Людской муравейник продирает отряд Камиллы, готовый войти внутрь; они провожаются любопытными взглядами вперемешку с недовольными вздохами: «Опять какие-то разборки?!» Камилла, сегодня особенно плохо скрывающая раздражение, командует выломать центральную дверь.

[indent] Возможно, ей стоит поубавить в уверенности. В готовности к любому развитию событий. Возможно, ей стоит меньше полагаться на живой щит, осторожными короткими шагами измеряющим центральный холл. Что-то подсказывает — один из преданных семье Феррос находится в концертном зале, и его состояние придётся Камилле не по нраву. Она предельно сосредоточена, но разум неизменно ускользает куда-то сквозь: кем окажутся те самые или тот самый, способный свести на нет жизни сразу стольких проверенных людей? Её проверенных людей. Память о голосе отца презрительно выплёвывает каждое слово: У кого. Хватило. Смелости.

[indent] Это — показательное выступление. Открытая территория; искорёженные сидения зрительного зала, словно приглашающий жест присоединиться к внеплановому представлению. Тело мёртвого агента расползается жалким куском плоти прямо под ногами Камиллы. На секунду в этом месиве ей видится семейный герб. Она думает не о том, как Стеван будет произносить извинения их семьям и спешно выписывать компенсации, не о том, как топот чьих-то торопливых ног неподалёку рискует затихнуть через несколько секунд. Не о том, что они вообще-то — люди, даже если закованы в броню кристаллов и умелой техники щедро подкупленных инженеров. Она способна лишь представлять, как победный стяг окрашивается в цвета позора: погибнуть так жалко, так некрасиво. Лишь тихонько шипеть: «Да кто посмел».

[indent] И до сих пор не слышится ни звука, разве что. «Стоять!» — слишком поздно спохватывается она. Щелчок. Ионийский цветок разливается светом под шагом одного из отряда. Его вопли окрашивают тьму в неподдельный страх. Предсказуемо, верные солдатики начинают паниковать, солдатики начинают совершать ошибки. Что ж, смерть других не такая уж большая плата за ясность. Её глаза окрашиваются жёлтым. Это означает, что все импланты готовы работать на сохранение жизни Камиллы также отлажено, как и на одержание ею победы. Сомнений в том, что с кем бы то ни было они вскоре начнут разговаривать на языке или я, или ты не возникает. На сцене смирно ожидает чей-то силуэт.

[indent] По касательной наверх — едва задев хрустальные камушки люстры и взмахнув через бельэтаж. За спиной мелькают вспышки, кто-то вопит от резкой боли. Камилла обязательно отомстит за их опороченную честь.

[indent] — Покажи себя, трус!

[indent] Голос отца ревёт в голове: заставь его страдать.

Не было друзей, не было; Теон не врёт, оставшись наедине с собой: Аша — никто, лишь его отражение, что осталось в лужах, выдавленных в грязи сапогом. Бейлон, должно быть, повредился разумом, хлебнув тогда эту тухлую воду. Не имея при себе ничего, кроме тухлой воды.

— Я ничего не боюсь. — Её прищур кажется незнакомым: железо затянуло ржавчиной, понимает Теон. Нужно избавиться от ржавчины, распухнуть двери оружейного склада, прогнать пауков. Паучих. Улыбка выходит лучше, чем мальчишеская бравада. — Сестрица, это ведь ты на самом деле боишься меня.

Теон хорошо знает женское тело: рыхлое, мягкое, точно ждущее печки сырое тесто; даже мука ещё липнет к рукам, пачкая его новенькие манжеты. Сердце внутри такое же, разумеется: жидкая похлёбка из овощей — без мяса, без соли, льётся из глаз едва тёплыми слёзками. Глупо класть нечто подобное в человека.

Пусть Аша думает, будто у неё получилось спрятать своё под одеждой. Будто от этого она и правда стала рыбьим скелетом, заострённой костью; Теон вытащит её из глотки, бросит к объедкам. Не быть тебе королевой, раз уж ты замужем за топором.

— Ничего страшного в этом нет. В конце концов, ты же беременна, — Теон хмыкает, пожимая плечами. Мысль о взятии Винтерфелла кажется простой, когда представляешь только её лицо — обиженное, разозлённое; отец больше на тебя не посмотрит. — Поэтому ты говоришь о покорности. Да ты ничего другого и не умеешь.

Он резко отворачивается, подходит ближе к обрыву. Море — там, за серым песком — холоднее, чем зимнее утро на севере. Об этом, должно быть, и говорил Бейлон. Теон не станет мужчиной, пока не убьёт первого врага — эта вера, что сотни лет поддерживала железнорождённых, — а кроме Старков и Аши у него врагов нет.

— Отец ждёт покорности от тебя, но не от своего единственного сына. Я сделаю его королём Севера, а ты можешь продолжать быть послушной дочкой.