Внимательно слушаю рассказ Розье, параллельно изучая помещение в надежде, что какая-то значимая, но едва уловимая деталь ускользнула от взгляда. Ничего. Пожиратели смерти славились тем, что тщательно заметали следы и не менее тщательно скрывали свои личности. А что можно узнать о человеке, когда не имеешь возможности заглянуть ему в глаза — в самую душу. И, хотя на Розье, который несколько неуверенно рассказывал мне о происшествии, маски не было, он оставался для меня такой же загадкой... загадкой, которую я, впрочем, непременно разгадаю и неважно, сколько времени это займёт.
    Я славился тем, что дотошно проверял каждую мелочь в попытках докопаться до сути, брался за, казалось бы, безнадёжные дела, и, к вящему удивлению начальства, успешно их закрывал. «В любом преступлении есть следы и зацепки, — поучал я стажёров и временами коллег, многие из которых не отличались присущим мне упорством. — Даже когда кажется, что их нет, они есть. Всегда. Идеальных преступлений не бывает — даже самые прозорливые злоумышленники не способны всё предусмотреть. И наша задача — по крупицам собрать то немногое, что они упустили». Расследование преступлений я рассматривал как шахматную партию (неспроста перекрёстные допросы также именуют шахматными) с одной маленькой, но весьма существенной поправкой — здесь нет фактора времени, а потому для меня существует исключительно два исхода — мат или сдача противника. Я по праву могу назвать себя гроссмейстером детективного мира — от меня не уходил ещё ни один преступник.
    Я питал к шахматам особую любовь с детства. Игре меня научил старший брат: как-то раз — мне тогда было лет восемь — я обнаружил в его комнате книжку с шахматными задачами. До того момента видел только, как Гевин играл с отцом, но сам не знал даже азов игры — как ходят фигуры, — только названия некоторых из них. Брат загорелся идеей обучить меня и притащил старый дедовский набор. В нём не доставало одной пешки, которую мы заменяли на бобы Берти Боттс и торжественно съедали — в буквальном смысле (Гевин всегда отдавал угощение мне), а у чёрной королевы куда-то пропала корона, и мадам часто вредничала, отказываясь ходить, или высказывала нелестные комментарии в адрес белой королевы, требуя, чтобы мы отобрали корону у «этой мерзавки«! Так прошли месяцы ежедневных занятий и вскоре ученик превзошёл учителя — Гевин не выиграл у меня больше ни одной партии. Иногда мне казалось, что он поддаётся, намеренно допускает ошибки, попадает в ловушки, которые должен был предугадать: мой брат был необычайно талантливым шахматистом — я наблюдал его партии с отцом и дедом, как он тщательно продумывал расстановку фигур и искал комбинации, и не мог поверить, что играю лучше.
    Я был одержим шахматами, просчитыванием тактических вариантов, и один из профессоров, которому я поставил блестящий мат при помощи двух слонов, сказал, ехидно глядя сквозь стёкла маленьких круглых очков, что из меня бы получился неплохой детектив, и поинтересовался, не собираюсь ли я после выпуска подавать документы на стажировку в Аврорат. Это было на пятом курсе — в канун сдачи СОВ, и укрепило меня в моём решении пойти по стопам брата.
    Подозреваемые и свидетели были для меня шахматными фигурами. Одни — пешками, другие — королями и ферзями. В начале каждого расследования я расставлял их на доске — той самой, дедовской, на дне которой были выжжены наши с Гевином именами, — в соответствии с исходной информацией дела, и начинал партию. Часами крутился вокруг доски, бубня себе под нос названия комбинаций и резкими движениями передвигая фигуры: «Нет, если сделаю ход конём, через несколько ходов меня могут загнать в ловушку... Надо добраться до их королевы... А что, если сделать так... Ход рискованный, конечно, но...». Одни считали это одной из моих многочисленных причуд, другие — безумием (так оно, пожалуй, и выглядело со стороны). И сейчас меня мучило то, что я не понимал, какую роль отвести Ивену. Кто он? Пешка, случайно оказавшаяся на пути противника, величественный король или, может, вражеская фигура? Я подозревал принадлежность Розье старшего к Пожирателям смерти. У меня не было прямых доказательств, но я это нутром чуял. Знал. И, хотя судить детей по поступкам родителей с моей стороны было бы неправильно, учитывая хотя бы мои отношения с отцом, но стали бы Пожиратели смерти нападать на сына брата по оружию, прямого наследника рода и хранителя их мерзкой идеологии?

    — Целью не всегда является убийство, мистер Розье, — невозмутимо произношу я, оставляя вопрос о волшебной палочке без ответа. — А, если бы вы просто, — делаю акцент на слове «просто», — оказались не в то время не в том месте, мы бы с вами сейчас не разговаривали, — я задумываюсь. — Пока всё указывает на то, что вас пытались запугать или выведать какую-то ценную информацию. Подумайте, что есть такого у вас, за чем могут охотиться Пожиратели?
    Меня прерывают двое целителей, которые что-то торопливо сообщают Ивену и пытаются убедить его отправиться с ними в больницу. У меня всё внутри закипает от подобного нахальства — просто взяли и вклинились в разговор! Ни капли уважения! Когда один из целителей помогает пострадавшему подняться, я хватаю его за руку чуть ниже запястья и злобно, будто рыча, произношу:
    — Я с ним ещё не закончил, — я делаю паузу, внимательно наблюдая за реакцией паренька, который, вероятно, совсем недавно завершил стажировку. — Госпитализация может подождать. Мистер Розье в порядке, правда же, мистер Розье? — я перевожу взгляд на Ивена, не отпуская хватку и только сильнее сжимая руку целителя, который безуспешно пытается вырваться.
    — Нам лучше судить о состоянии пострадавшего, мист... — поймав на себе мой тяжелый взгляд, второй целитель замолкает и молниеносно ретируется, а следом за ним — его коллега.
    — Ну что, продолжим? — произношу я с нотками негодования в голосе.