Ночи в Эдинбурге прохладные и короткие, на южные душные и тягучие, что можно пить вечно, они совсем непохожи. Кромка неба темнеет стремительно, будто залитая краской, а потом так же стремительно светлеет и день теряется в мягких перистых облаках, плывущих над головой.

Отделяет эти два состояния, казалось, лишь час — долгий, почти бесконечный — тот самый тёмный час перед рассветом, когда кажется, что утро никогда не наступит, а низкое северное небо не потеряет свою притягательную глубину в оттенках тёмного ультрамарина.

Хавьер просыпается в самом начале этого часа и уже не может заснуть. Он не помнит, что ему снилось, но простыни под ним мокрые — дурные сны приходят ко всем.

Тщетные попытки провалиться обратно в дрёму им даже не предпринимаются, Хавьер никак не сожалеет об этом, принимая новый день с благодарностью, и идёт в душ, чтобы употребить появившееся время на труды.

Привычно завтракает чаем и тостами с яблочным джемом, записывает заметки для воскресной проповеди, чтобы вернуться к ней вечером, и погружается в ответы на письма заключённых, нуждающихся в утешении и духовном наставнике — для Господа важна всякая душа, как и для Хавьера. И он рад помочь этим людям облегчить тяжкий груз, преследующих их, помогая отыскать путь к смирению, которое дарует им наконец столь необходимый покой, ибо блаженные кающиеся, и да утешатся они.

Небо за окном всё ещё похоже на разверзшуюся бездну, когда он заканчивает последнее письмо.

Сегодня их всего два, но и их Хавьер полагает очень важными, искренне желая помочь Карлу и Полу. Для него они прежде всего люди, а не жестокие преступники, отбывающие пожизненный срок. Он не законник, его забота об их грехах совсем иная, и он готов идти с ними по извилистому пути, ведущему к Богу, каким бы непростым тот ни был. Потому что он не может даровать им утешение, но это может Господь — искренние сожаления даруют искупление.

Наливаясь сталью, горизонт набухает, тёмный, словно переспелый виноград, и начинает медленно выцветать, резко теряясь в нежнейших оттенках мягкого ультрамарина и глубокого лилового, разбавленного розовым и персиковым, а потом наконец выплывает солнце.

Хавьер одевается, выходя в это утро за час до утренней службы, чтобы прогуляться пешком и без всякой спешки, побродить по улочкам, глядя, как просыпается город, наполняясь людьми.

Здесь всё совсем не так, как в Тихуане, и ему это новое нравится, потому что там, далеко-далеко на юге, ночная жизнь была насыщенной, бьющей ключом, а Эдинбурге — нет, после заката город становится тише, наполняясь умеренным гулом машин с редкими всплесками громкого смеха шумных компаний.

Он приходит немного раньше обычного, простая футболка сменяется рубашкой и колораткой. Несколько минут уходит на то, чтобы обойти зал, а потом он здоровается с миссис МакЛарен, провожая её к органу.

Вскоре начавшаяся утренняя служба такая же, как и обычно, за исключением одной лишь простой перемены: вот уже почти две недели Бенджамина, юноши с тревожной, мятущейся душой, не пропускавшим прежде ни единого дня, не видно в церкви.

Мальчик тронул Хавьера, и он заботился о нём как мог, помогая по мере своих возможностей и сил, как священник и как друг. Исповеди Бенджамина были сложными, многословными, голос — ломким, а слова — пугающими. И исчезновение его не казалось временным или рядовым происшествием. Чуткий к пастве отец Хавьер, полагал своим долгом всё же навестить семью Бенджамина, хотя и находил, что такой жест может показаться несколько навязчивым, готовый принести извинения.

Закончив на сегодня дела церкви, он вернулся домой и позвонил Даниэлле, поменявшись с ней часами и пообещав, что фасолевый суп на кухне для бездомных будет завтра, а сегодня ему нужно закончить другие дела. Даниэлла приняла его просьбу с пониманием, с готовностью согласившись заменить сегодня на кухне, и Хавьер отправился готовить и упаковывать кисадийю, завернув в фольгу и простую крафтовую бумагу.

Дорога от дома до особняка Лукасов занимает у него не больше часа, и кесадийя ещё не должна остыть, когда он выходит из такси у ворот.

[indent] Небо над головой высокое и яркое, будто колодец со светом на дне, послеполуденное солнце ещё довольно высоко, но тени уже длинные.

Ветер меняется, когда Хавьер оказывается за воротами, небо становится ниже, а солнце теряется в тяжёлых, как шерсть, облаках, так же, как сам Хавьер теряется во внезапном тумане — вязком и густом, вьющимся у ног ласковым, но опасным псом. В рубашке становится прохладно, и он думает, что следовало быть внимательнее к прогнозу погоды перед выходом — в Эдинбурге она для него всё ещё непривычна в своей переменчивости.

Дорога не выводит его к фасаду, тянется, словно бесконечное полотно, и вскоре начинает казаться, что заблудился, хотя особняк совершенно точно можно было увидеть в тени яблонь из-за ворот.

Вместо этого он оказывается... на кладбище?

Хавьер прижимает ближе к себе упакованную кесадийю, и разглядывает резные каменные надгробия с затёртыми именами шаг за шагом углубляясь в туман, словно идя по кругу, и тот выводит его... Ах, нет, вовсе не к дому, как можно было бы полагать, а к скромной капелле.

И, может, это в высшей степени нагло, но Хавьер оглядывается, так ничего и не разглядев в тумане, и проходит в часовню. Колоратка за воротом рубашки начинает от долгого ношения жать, и он осматривается, надеясь не потревожить ничьё уединение, но наконец отыскать нужный путь, если на то будет воля Господа.

Лето в деревне любит вся семья, пускай и по-своему. Света держится мамы с папой, перешагнув порог взросления, за которым возвращение в родные места вызывает тёплую ностальгию, отдающую чуть горьковатым полыневым вкусом и ароматом. Федя ворчит немножко, что вся её шумная жизнь в Москве остаётся, но с удовольствием целые дни проводит за мольбертом в поле, изображая простор с тонкой, поэтической любовью — пусть обрюзг он и пусть одрях. А Никите нравится гонять на велике по всему старому посёлку, умудряясь иногда и на новый улизнуть вопреки просьбам родителей так не делать — далеко и чужие ездят, а, ну что случится?

Олесе эти поездки тоже искренне нравятся. Ну нет туалета, связи и горячей воды, ну и что? Зато миллион оттенков закатного солнца в каждом кадре самые настоящие. И малина спелая, сочная — прямо с куста. И ирга. И крыжовник. И кукушка в том самом крыжовнике свила гнездо, а на ели в садочке совы живут и под ночь так разлетаются, что и сбить могут! И звёзды в небе яркие, а луна в облаках не прячется, висит над головой огромной сырной головой, и светло, как днём. Коты кругом, свои да соседские. Собаки лают по ночам, петух по утрам кричит — будят домашних. Есть в этом что-то знакомое, совсем своё, у Олеси на душе мягким теплом отзывающееся.

И Куликово Поле тоже. Олеся с семьёй сюда по возможности каждое лето возвращается, растворяясь в необъятном просторе.

Солнце ласково припекает, вставая в зените. Олеся щурится, закрывая ладонью лицо, и просто гуляет. Экскурсия ей ни к чему. Она им всем уже давно ни к чему, но Олесе, конечно, особенно. Она, хоть и научилась вполне сносно читать по губам, стоя позади экскурсовода и глядя в спину, большего не узнает, поэтому довольствуется интернетом и книгами, где можно самой читать.

Федя остаётся делать зарисовки у мемориала на Красном холме, уставшие родители возвращаются к машине, отдохнуть, а Света ведёт Никиту в музей. Олеся расстаётся с ними всеми, улыбается и поправляет скромные часики на тоненьком ремешке, кивая в ответ и обещая быть у машины через три часа.

Верующей её назвать нельзя. Олеся просто родилась в семье, где её крестили, возили на исповеди, учили креститься и ставить свечи. Она росла и не противилась никогда, привыкла. Идея ей понятна и близка — некое высшее добро, высшее благо и ласковый, мудрый взрослый, который всегда заботится и приглядывает за тобой, но концепция христианства... Что ж, теперь уже вряд ли. Вопросов стало больше, чем ответов. В семнадцать многие обращаются через Достоевского в бунтарский нигилизм. У кого-то проходит, у кого-то — нет. У Олеси пройдёт скорее всего. Она впечатлительная, но слишком отчётливо слышит музыку сфер внутри себя, чтобы выйти из гармонии и так губительно потерять равновесие.

Хотя храмы ей нравятся. Даже очень.

Отливающие яркой зеленью в свете солнца купола, много света и стремление ввысь, к чистому и настоящему, её завораживает. Просто так, потому что это удивительно, как и сама идея веры.

Наверное, ей говорят, что храм закрыт для посещений. Но что толку говорить в спину глухонемой? Глаз у Олеси там нет, да и будь они, она бы вряд ли поняла, что обращаются к ней — сложно угадать, когда от неё до человека сохраняется значительное расстояние.

Но внутри всё не так, как она привыкла. Ново. Незнакомо. И Олеся неуверенно, осторожно идёт вперёд, разглядывая стены и фрески. Всюду следы свежей краски, лики приобретают чёткость и спокойно отвечают на её взгляд со своих обычных мест. Спокойная, степенная красота старины с обновлением обретает и новую силу. Олесе, пожалуй, нравится. Очень. Храм будто сбрасывает вековую усталость и пыль, преображаясь и делаясь чем-то новым.

Столкновение с кем-то живым и незнакомым заставляет её вздрогнуть, а испуг не позволяет уследить за фразой. И она привычно прикладывает указательный палец к уголку рта слева и к мочке уха, давая понять, что ответить, увы, не может.

Следующую фразу она уже не упускает, разглядывая человека перед собой с по-настоящему детской экзальтацией: у него на руках, в волосах и на одежде следы краски. Это забавно, но очень... красиво. Любовь видно всегда, Олеся это с детства знает. И сейчас, привыкая смотреть на мир сквозь объектив, она представляет себе снимок в отсветах бликов и мягких теней. Да, эта работа ему нравится, точно, иначе не может быть.

В ответ кивает и протягивает руку, потому что и правда хочет здесь всё посмотреть. И ей совсем нестрашно. Только достаёт свой старенький ещё кнопочный телефон и ловко набирает несколько слов, а потом показывает незнакомцу: «Я — Олеся, а тебя как зовут?». Невежливо начинать знакомство так и не представившись.

Иногда случаются плохие дни. А иногда — откровенно адские.
Вообще-то горный тролль не должен был представлять на них угрозы, а новенького стажера потащили на задание, чтобы набирался опыта. К сожалению, иногда всё идет не по плану. Иногда настолько не по плану, что последствия самые трагические.
Джейме обрел незабываемый опыт и крайне ценное знание. Например о том, что от прилетевшей в голову дубины в руках огромного тролля не спасает никакая магия. Нельзя спасти человека, которому половину головы смяло внутрь вместе с костями.
Белые костяные остовы, покрытые кровью, кажется, ещё долго будут приходить к нему в кошмарах.

Вернувшись в Министерство, старшие отправились сообщить скорбную весть и разбираться со всеми сопутствующими вопросами. Джейме, как самый юный и непричастный, остался не у дел. Он попытался разобрать скопившиеся бумаги, но буквы расползались под взглядом, как испуганные включенным светом тараканы. В желудке поселилась противная сосщая пустота, одновременно вызывающая тошноту. Не то чтобы Джейме боялся смерти или был особенно впечатлительным. Но наблюдать, как знакомый тебе человек, практически твой наставник в одно роковое мгновение превращается в месиво — это не то, что можно так легко пережить.
В конце концов он сам не понял, как ноги понесли его на улицу, к воздуху и возможности переплавить эмоции в движении. Хоть что-то, чтобы стало легче.

Он осознал себя где-то недалеко от центра, стоящим на перекрестке какой-то незнакомой ему улицей. В Лондоне он обосновался недавно, и город знал плохо, потому что прежде редко бывал где-то в городе, кроме как в поместье деда и отца. Джейме только мог примерно вспоминать направления, но сейчас его мозг отказывался ориентироваться.
Кажется, шок выбил ему пробки в кудрявой голове, и сознание отчаянно буксовало на аварийных системах, которые почти не справлялись. Трансгрессировать в таком состоянии было равносильно самоубийству. Вряд ли ему понравится оказаться разными кусками себя в разных местах. Получится довольно глупая смерть.

Джейме потерянно огляделся, пытаясь понять, что делать дальше. Пользоваться маггловским транспортом он не умел, да и оплатить ему было нечем. Маггловские деньги он брал с собой, только если планировал зайти куда-то в бар. А сегодня планировалась только работа.

Вечернее небо нависало над ним тяжелой синевой, плоской и холодной, давило на плечи. Огни города наоборот ослепляли, заставляя щуриться, мешая сосредоточиться. На самом деле домой не хотелось. Хотелось куда глаза глядят — просто оказаться там, где ты — не ты, и всей твоей жизни не существует. Отключить голову, перестать думать, не видеть страшной картины каждый раз, как ты закрываешь глаза.
Хотя бы банально напиться. Или забыться в объятиях кого-то красивого и страстного, кто точно поможет забыться.

death doesn't let you say goodbye
it just carves holes
in your life, in your future, in your heart

он не видел её. его не было на похоронах. его вообще больше не было. не было ничего, кроме огромной, бездонной пустоты, складывающей внутрь грудную клетку до хруста ребер. осталось только тело. тело двигалось, ставило диагнозы, назначало лечение. тело жило какой-то своей жизнью — такой же пустой и бессмысленной, как он сам.
стоило остановиться и закрыть глаза, как перед глазами всплывало её лицо. это было невыносимо, как будто он умирал вместе с ней каждую следующую секунду. он старался не останавливаться и не закрывать глаза.

он помнит голос, но не помнит чей. помнит мгновение полной, оглушающей тишины, в которой его сердце перестало биться. и потом чей-то крик, кажется, его собственный. больше не помнит ничего, кроме бесконечного холода, затапливающего его с головой, как стоячая гнилая вода зимнего озера.
худщий день любви к кому-то — день, когда ты его теряешь.

плакал ли он? кажется, да. или нет. кто-то что-то говорил, кто-то обнимал его, кто-то что-то просил. он повторял "я буду работать", как заведенный. снова и снова. осматривал пациентов. кажется, даже улыбался кому-то и шутил, успокаивая. просил потерпеть. время остановилось, слилось в единое блеклое мессиво.
боль оказалась безмерной, она заливала рот, не давая говорить, дышать, существовать. это было невыносимо. настолько, что мысль прекратить это казалась благостной и прекрасной.
каждый раз, когда он закрывает глаза, она улыбается и обещает любить его вечно. он целует её на свадьбе. он ставит перед ней кружку с чаем. они обнимают друг друга перед сном, сплетясь, как две тугие лозы.
он старается не закрывать глаза.

тело — механизм, неутомимый и неживой. продолжает выполнять свою работу, дышать, ходить, лечить. простые действия, знакомые ему много лет, отточенные до автоматизма. кто-то говорит "тебе нужно отдохнуть", кто-то просит его уйти домой, кто-то ругается, кто-то пытается напоить его каким-то зельем.
он забивается в подсобке, чтобы прекратить этот шум. отключается, кажется, на пару часов, и просыпается с криком, потому что ему снится она — безжизненная, недвижимая, мертвая. щеки покрыты влагой и солью, и глаза режет от невозможности удержать слезы. он скручивается сломанной игрушкой прямо на полу, пытаясь сложиться внутрь, исчезнуть в черной дыре, перестать быть.
зачем жить, если её уже нет.

он всё-таки встает. тащит себя в ванную, долго смотрит в зеркало, в глаза, красные от лопнувших сосудов. вода стекает за шиворот, рубашка под мантией мокнет и прилипает к спине. у него внутри тишина, такая, какая бывает, если оглохнуть. мертвая зимняя тишина, когда даже ветерок не трогает голые черные ветви. у него внутри — самая лютая зима, промораживающая насквозь жестоким морозом, пожирающая любые чувства и желания.
этого не должно быть. так не честно. несправедливо. чудовищно.

маленькая жизнь, оборвавшаяся до того, как смогла начаться. он думает — что вы напишите на надгробии? или его не будет? он (она?) не заслужили даже строчки на камне. жизнь, длившаяся так мало, что он даже не успел о ней узнать. мечта, обернувшаяся кошмаром. горе, которое невозможно выразить и объяснить.
как он может попрощаться?

он наливает себе кофе, пьет, не чувствуя вкуса. кто-то хлопает его по плечу, он кивает, даже выдавливает улыбку — кривую и жуткую, как рожица на фантосмагорических картинах сюрреалистов. звуки сливаются в белый шум, треск телевизора с отключенным вещанием.
если бы от душевной боли можно было подохнуть, он бы уже лежал рядом с ней.

Лето в деревне любит вся семья, пускай и по-своему. Света держится мамы с папой, перешагнув порог взросления, за которым возвращение в родные места вызывает тёплую ностальгию, отдающую чуть горьковатым полыневым вкусом и ароматом. Федя ворчит немножко, что вся её шумная жизнь в Москве остаётся, но с удовольствием целые дни проводит за мольбертом в поле, изображая простор с тонкой, поэтической любовью — пусть обрюзг он и пусть одрях. А Никите нравится гонять на велике по всему старому посёлку, умудряясь иногда и на новый улизнуть вопреки просьбам родителей так не делать — далеко и чужие ездят, а, ну что случится?

Олесе эти поездки тоже искренне нравятся. Ну нет туалета, связи и горячей воды, ну и что? Зато миллион оттенков закатного солнца в каждом кадре самые настоящие. И малина спелая, сочная — прямо с куста. И ирга. И крыжовник. И кукушка в том самом крыжовнике свила гнездо, а на ели в садочке совы живут и под ночь так разлетаются, что и сбить могут! И звёзды в небе яркие, а луна в облаках не прячется, висит над головой огромной сырной головой, и светло, как днём. Коты кругом, свои да соседские. Собаки лают по ночам, петух по утрам кричит — будят домашних. Есть в этом что-то знакомое, совсем своё, у Олеси на душе мягким теплом отзывающееся.

И Куликово Поле тоже. Олеся с семьёй сюда по возможности каждое лето возвращается, растворяясь в необъятном просторе.

Солнце ласково припекает, вставая в зените. Олеся щурится, закрывая ладонью лицо, и просто гуляет. Экскурсия ей ни к чему. Она им всем уже давно ни к чему, но Олесе, конечно, особенно. Она, хоть и научилась вполне сносно читать по губам, стоя позади экскурсовода и глядя в спину, большего не узнает, поэтому довольствуется интернетом и книгами, где можно самой читать.

Федя остаётся делать зарисовки у мемориала на Красном холме, уставшие родители возвращаются к машине, отдохнуть, а Света ведёт Никиту в музей. Олеся расстаётся с ними всеми, улыбается и поправляет скромные часики на тоненьком ремешке, кивая в ответ и обещая быть у машины через три часа.

Верующей её назвать нельзя. Олеся просто родилась в семье, где её крестили, возили на исповеди, учили креститься и ставить свечи. Она росла и не противилась никогда, привыкла. Идея ей понятна и близка — некое высшее добро, высшее благо и ласковый, мудрый взрослый, который всегда заботится и приглядывает за тобой, но концепция христианства... Что ж, теперь уже вряд ли. Вопросов стало больше, чем ответов. В семнадцать многие обращаются через Достоевского в бунтарский нигилизм. У кого-то проходит, у кого-то — нет. У Олеси пройдёт скорее всего. Она впечатлительная, но слишком отчётливо слышит музыку сфер внутри себя, чтобы выйти из гармонии и так губительно потерять равновесие.

Хотя храмы ей нравятся. Даже очень.

Отливающие яркой зеленью в свете солнца купола, много света и стремление ввысь, к чистому и настоящему, её завораживает. Просто так, потому что это удивительно, как и сама идея веры.

Наверное, ей говорят, что храм закрыт для посещений. Но что толку говорить в спину глухонемой? Глаз у Олеси там нет, да и будь они, она бы вряд ли поняла, что обращаются к ней — сложно угадать, когда от неё до человека сохраняется значительное расстояние.

Но внутри всё не так, как она привыкла. Ново. Незнакомо. И Олеся неуверенно, осторожно идёт вперёд, разглядывая стены и фрески. Всюду следы свежей краски, лики приобретают чёткость и спокойно отвечают на её взгляд со своих обычных мест. Спокойная, степенная красота старины с обновлением обретает и новую силу. Олесе, пожалуй, нравится. Очень. Храм будто сбрасывает вековую усталость и пыль, преображаясь и делаясь чем-то новым.

Столкновение с кем-то живым и незнакомым заставляет её вздрогнуть, а испуг не позволяет уследить за фразой. И она привычно прикладывает указательный палец к уголку рта слева и к мочке уха, давая понять, что ответить, увы, не может.

Следующую фразу она уже не упускает, разглядывая человека перед собой с по-настоящему детской экзальтацией: у него на руках, в волосах и на одежде следы краски. Это забавно, но очень... красиво. Любовь видно всегда, Олеся это с детства знает. И сейчас, привыкая смотреть на мир сквозь объектив, она представляет себе снимок в отсветах бликов и мягких теней. Да, эта работа ему нравится, точно, иначе не может быть.

В ответ кивает и протягивает руку, потому что и правда хочет здесь всё посмотреть. И ей совсем нестрашно. Только достаёт свой старенький ещё кнопочный телефон и ловко набирает несколько слов, а потом показывает незнакомцу: «Я — Олеся, а тебя как зовут?». Невежливо начинать знакомство так и не представившись.